Характеры или нравы нынешнего века (отрывок). Реалистическое изображение человека
Жан де Лабрюйер/ Jean de La Bruyere
Жан Лабрюйер - (1645-1696) - французский писатель, отнесенный к числу «великих классиков».
Круг интересов и наблюдений Лабрюйера замкнут «двором и городом»: вельможи и богачи, аристократическое общество и светский разговор - наиболее удачные темы его зарисовок. При этом следует заметить, что люди или различные явления общественной жизни зарисовываются Лабрюйером, так сказать, со стороны их внешности; Лабрюйер не стремится, подобно Паскалю или Ларошфуко, проникнуть в тайники человеческой психики, его скорее «привлекает внешний вид наших страстей», «внешняя физиономия» человека. В этом специфичность изобразительной манеры Лабрюйера, фиксирующей живописные детали явлений, которые затем связываются в картины, поражающие своей исключительной выразительностью. Стиль и язык Лабрюйера, признанные образцами классицизма, как бы предвосхищают своей краткостью фразовую конструкцию в литературе века Просвещения (в этом отношении интересны афоризмы Лабрюйера, например: «Ханжа - это тот, кто при короле-атеисте стал бы атеистом», или - «Источник заблуждений в политике состоит в том, что думают только о себе и настоящем», и т. п.). Книга Лабрюйера «Характеры и нравы этого века» оказала огромное влияние на все европейские литературы и переведена на все языки (на русский дважды - в 1812 и в 1890 годах).
При жизни Лабрюйера вышло 9 изданий, постепенно дополнявшихся автором. Ни замысел, ни форма этой книги не были новшеством в век «афоризмов», «максим», «мыслей» и «характеристик». И, тем не менее, книга Лабрюйера пережила свое время, потому что автор глубже и ярче других отразил свою эпоху в качестве представителя буржуазной интеллигенции. Лабрюйер выдвинул те проблемы, которые в XVIII веке стала разрешать просветительная философия. Так, в своих заметках о «вельможах», «героях» и «детях богов» (имеются в виду принцы) Лабрюйер уже намечает вопрос о социальном неравенстве, выражающемся в том исключительно привилегированном положении, в каком аристократия XVII века находилась по сравнению с «обыкновенными людьми», например: «Дети богов, так сказать, извлекают себя из правил природы и являются как бы исключением. Они не ждут почти ничего от времени и лет. Заслуги у них предшествуют возрасту. Они рождаются образованными, они становятся совершенными людьми скорее, чем обыкновенные люди успеют выйти из детства». Несмотря на верность классической поэтике, Лабрюйер настолько реалистичен в обрисовке деталей и черт, что современники не верили в «отвлеченность» его характеристик и пытались угадывать в них живых людей.
Великий классик Жан Лабрюйер
Лабрюйер родился в чиновничье-буржуазной семье 16 августа 1645 в Париже. Изучал право. По ходатайству Боссюэ в 1684 вошел в число приближенных принца Конде, став наставником юного герцога Бургундского, а затем секретарем самого Конде.
В Шантийи (дворце Конде) перед глазами Лабрюйера прошли все замечательные в каком-либо отношении представители феодальной аристократии и крупной буржуазии.
Будучи от природы вдумчивым и несуетным, Лабрюйер предался наблюдению над характерными общественными типами, принадлежащими к определенному социальному слою, и дал их портреты в своем единственном великом творении «Характеры, или Нравы нынешнего века» (1688).
Автор постарался скрыть прототипы за вымышленными именами, но те, как правило, узнавали себя и выражали недовольство своими двойниками, что, видимо, определило неизбрание Лабрюйера в члены Французской Академии в 1691. Через два года, несмотря на противодействие «новых» (в «споре о древних и новых» Лабрюйер выступал в защиту «древних» авторов), он был избран в Академию. Умер Лабрюйер в Версале 11 мая 1696.
Позаимствовав замысел «Характеров» у Теофраста (4 в. до н.э.), Лабрюйер задался целью отобразить общественные нравы своего века. Книгу открывал перевод «Характеров» древнегреческого моралиста, и в дополнение к нему давались оригинальные тексты Лабрюйера. Это собрание эпиграмм, размышлений и портретов разрослось с 400 единиц в первом издании до почти 1100 в последнем прижизненном и просмотренном автором девятом издании (1696), выйдя, таким образом, далеко за рамки «дополнения» к Теофрасту. С горечью отмечая сословное и имущественное неравенство, Лабрюйер выказывал острое осознание несправедливости такого общественного порядка, когда сиятельный двор и разбогатевшие буржуа не желают замечать народных бедствий, погрязая в роскоши и довольстве. Труд Лабрюйера отмечен кроме того ярким талантом писателя, набрасывавшего сжато и выпукло формулы целых произведений под видом характеристики того или иного типа: все «характеры» Лабрюйера живут, действуют, движутся под его пером, и им недостает только «большой формы», чтобы превратиться в драму, роман.
Цитирование классиков - дело опасное. Как правило, фразы вырываются из контекста, и даже при этом их смысл не искажается, то нередко у того же автора можно найти не менее эффектное высказывание, противоположное по посылу. С писателями, для которых краткая и емкая формулировка отношения к той или иной проблеме - главная и конечная цель, а таких во всех века, но особенно в 16-17-м столетии, было немало, еще сложнее. Если читать "Характеры" Лабрюйера не в подборке из хрестоматии, а как целостное произведение, без пропусков, 16 разделов, состоящих из десятков главок, постоянно спотыкаешься о вещи, на сегодняшний взгляд и нелепые, и просто дикие, или же малоинтересные. Он человек своего времени, и для своего времени - весьма, как сказали бы, "продвинутый". Он готов обсуждать соотношение личных добродетелей с сословным статусом и происхождением - но не готов вовсе отказаться от значимости последних. Он без иллюзий смотрит на представителей дворянского и церковного сословий - но с "вольнодумцами", отвергающими сами основы уклада, идею Бога и монархии, ему тем более не по пути. Он смеется над напыщенностью речи - но выступает резко против ее упрощения, обеднения языка, и среди прочего, отмечает, скажем: "Moult хотя и перешло к нам из латыни, также в свое время было очень в ходу, и я не вижу, чем beaucoup лучше, нежели moult" (14-73), и цепляясь за это, поневоле задумаешься, что мушкетеры Людовика 13-го из советского киномюзикла, распевая "судьбе не раз шепнем: мерси боку", либо допускают по невольному недосмотру Юрия Ряшенцева лингвистический анахронизм (Лабрюйер описывает языковую ситуацию конца 17-го века, много более позднюю, но понятно, что одно наречие вытеснило другое еще на его памяти, то есть при Людовике 13 употребляли первое), либо предвосхищают моду следующих десятилетий. Ну это, конечно, несерьезно. Однако многие моменты "Характеров" сохраняют значение чисто историческое, даже если они по-своему касаются вопросов самых актуальных. К примеру, Лабрюйер пишет о "безвозвратных вложениях" - практике-прародительнице современных "финансовых пирамид", но кому какое дело сегодня до этого? Или о внутрицерковных распрях - по сравнению с сегодняшними религиозными делами они кажутся не стоящими внимания. Скрытая полемика с Шарлем Перро и другими писателями-современниками, пытавшимися реформировать язык, для Лабрюйера, сторонника ориентации на античные образцы - один из самых актуальных пунктов, по сегодняшним меркам - пустая схоластика. В то же время описание, скажем, "игромана" эпохи Людовика 14-го очень точно соответствует тому, что можно услышать в пропагандистких телесюжетах, обосновывающих необходимость закрытия казино. При этом, с соответствующими комментариями, и сегодня занятны детали бытового поведения "знаменитостей" времен Лабрюйера - Ларошфуко, Корнеля и других, в этом смысле "Характеры" - это еще и светская хроника в понимании вполне сегодняшнем. Но прежде всего отдельные, довольно многие, его суждения поразительно остро звучат без всяких оговорок, скидок на эпоху, культуру и политический режим. Некоторые, правда - в основном благодаря изящной форме, едкой и ироничной. А иные и по сей день не утратили парадоксальности содержания, причем в зависимости от позиции кому-то они могут показаться старомодными и неполиткорректными, а кому-то - непреложными в своей истинности, то есть они и теперь сойдут за остро-полемичные, и только хрестоматийность спасает Лабрюйера от скандальности.
Есть области, в которых посредственность невыносима: поэзия, музыка, живопись, риторика.
Какая пытка слушать, как оратор напыщенно произносит скучную речь или плохой поэт с пафосом читает посредственные стишки.
(1-7)
Хвалебные эпитеты еще не составляют похвалы. Похвала требует фактов, и притом умело поданных.
(1-13)
Глупцы читают книгу и ничего не могут в ней понять; заурядные люди думают, что им все понятно; истинно умные люди иной раз понимают не все: запутанное они находят запутанным, а ясное - ясным. Так называемые умники изволят находить неясным то, что ясно, и не понимают того, что вполне очевидно.
(1-35)
Почему зрители в театре так откровенно смеются и так стыдятся плакать? Разве человеку менее свойственно сострадать тому, что достойно жалости, чем хохотать над глупостью? (...)
(1-50)
Одни достойны похвал и прославления за то, что хорошо пишут, другие - за то, что вовсе не пишут.
(1-59)
Критика - это порою не столько наука, сколько ремесло, требующее скорей выносливости, чем ума, прилежания, чем способностей, привычки, чем одаренности. Если ею занимается человек более начитанный, нежели проницательный, и если он выбирает произведения по своему вкусу, критика портит и читателей, и автора.
(1-63)
Женщины склонны к крайностям: они или намного хуже, или намного лучше мужчин.
(3-53)
Мужчина соблюдает чужую тайну вернее, чем свою собственную, а женщина лучше хранит свою, нежели чужую.
(3-58)
Женщины с легкостью лгут, говоря о своих чувствах, а мужчины с еще большей легкостью говорят правду.
(3-66)
Тот, кто любит так сильно, что хотел бы любить в тысячу раз сильнее, все же любит меньше, нежели тот, кто любит сильнее, чем сам того хотел бы.
(4-14)
Умирает любовь от усталости, а хоронит ее забвение.
(4-32)
Тосковать о том, кого любишь, много легче, чем жить с тем, кого ненавидишь.
(4-40)
Вы полагаете, что оставили этого человека в дураках, а он ничего и не заметил; но если он только притворился, что не заметил, кто больше в дураках - он или вы?
(5-58)
То, как распределены богатство, деньги, высокое положение, другие блага, которые предоставил нам Господь, и то, какому сорту людей они чаще всего достаются, ясно показывает, насколько ничтожными считает Творец все эти преимущества.
(6-24)
Каждое утро мы раскрываем глаза, как купец - ставни своей лавки, и выставляем себя напоказ, чтобы обманывать ближнего; а вечером снова закрываем их, потратив целый день на обман.
(6-42)
Игра разоряет тысячи людей, которые невозмутимо уверяют при этом, что не могут без нее жить. Хорошо оправдание! Тот же довод можно привести в защиту любой, самой неистовой и постыдной, страсти, но разве кто-нибудь скажет, что он не в силах жить без воровства, убийства и прочих злодеяний? Неужели мы должны примириться с этой страшной, беспрерывной, безудержной, безоглядной забавой, которая преследует лишь одну цель - полное разорение партнера, ослепляет человека надеждой на выигрыш, приводит его в исступление при проигрыше, отравляет жадностью, вынуждает ради одной ставки в карты или кости рисковать своим состоянием и судьбою жены и детей? Разве не тяжелее приходится нам в тех случаях, когда, доведенные игрою до полного разорения, мы вынуждены обходиться даже без платья и пищи и обрекать на ту же участь свою семью?
Я не мирюсь с шулерами, но мирюсь с тем, что шулер играет по крупной. Порядочному человеку я этого не прощаю: рисковать большим выигрышем - слишком опасное мальчишество.
(6-75)
Наглость - это не умышленный образ действий, а свойство характера, порок, но порок врожденный. Кто не родился наглецом, тот скромен и легко впадает в другую крайность. Бесполезно поучать его: будьте наглы, и вы преуспеете" - неуклюжее подражание не пойдет такому человеку впрок и неминуемо приведет его к неудаче. Лишь бесстыдство непринужденное и естественное помогает пробить дорогу при дворе.
(8-41)
Мы боимся старости, хотя не уверены, что доживем до нее.
(11-40)
Дети дерзки, привиредливы, вспыльчивы, любопытны, завистливы, своекорыстны, ленивы, легкомысленны, трусливы, невоздержны, лживы и скрытны; они легко разражаются смехом или слезами, по пустякам предаются неумеренной радости или горькой печали, не выносят боли и любят ее причинять, - они уже люди.
(11-50)
Человек тщеславный равно получает удовольствие, говоря о себе как хорошее, так и дурное; человек скромный просто не говорит о себе.
смешная сторона тщеславия и вся постыдностью этого порока полнее всего проявляется в том, что его боятся обнаружить и обычно прячут под личиной противоположных достоинств.
Ложная скромность - самая утонченная уловка тщеславия. (...)
(11-66)
Считать скромностью то внутреннее чувство, которое умаляет человека в собственных глазах и, представляя собой неземную добродетель, называется смирением - значит вовсе отрицать существование скромности или принимать за нее нечто совершенно иное. Человек от природы придерживается самого высокого мнения о своей особе, гордится собой и хорошо думает только о себе; скромность его состоит лишь в том, что никто от этого не страдает. Она - чисто внешнее качество, которое держит в узде его жесты, взгляды, слова, тон и принуждает его хотя бы для виду обходится с окружающими так, как будто он и самом деле считается с ними.
(11-69)
Ум всех людей, вместе взятых, не поможет тому, у кого нет своего; слепому не в пользу чужая зоркость.
11-87
Разум, как и все в нашем мире, изнашивается: наука, которая служит ему пищей, в то же время истощает его.
(11-92)
Влюбленный старик - одно из величайших уродств в природе.
(11-111)
Звание комедианта считалось позорным у римлян и почетным у греков. Каково положение актеров у нас? Мы смотрим на них как римляне, а обходимся с ними как греки.
(12-15)
Умное выражение лица у мужчины можно сравнить с правильностью черт у женщины: это самый заурядный род красоты.
(12-32)
Нахальство - это самовлюбленность, доведенная до предела; человек самовлюбленный утомляет, докучает, надоедает, отталкивает; нахал отталкивает, ожесточает, раздражает, оскорбляет; второй начинается там, где кончается первый.
Человек самовлюбленный - это нечто среднее между глупцом и нахалом; в нем есть кое-что и от того и от другого.
(12-46)
Тупица - это глупец, который не раскрывает рта; в этом смысле он предпочтительнее болтливого глупца.
(12-49)
Одни и те же слова выглядят остротой или наивностью в устах человека умного и глупостью - в устах глупца.
(12-51)
Если бы глупец боялся сказать глупость, он не был бы глупцом.
(12-52)
Человек самодовольный - это тот, кто соединяет ловкость в мелочах, громко именуемых делами, с крайней ограниченностью ума.
Прибавьте человеку самодовольному каплю ума и еще немножко дел - и он превратится в спесивца.
Пока над спесивцем только смеются, он остается только спесивцем; если от него начинают плакать, значит, он уже превратился в гордеца.
(12-54)
Видя, как человек любит жизнь, трудно поверить, что он может любить что-нибудь еще сильнее; между тем жизни он предпочитает славу, хотя слава - это всего навсего мнение, составленное о нем тысячами людей, неизвестных ему и не принимаемых им в расчет.
(12-98)
Пытка - это удивительное изобретение, которое безотказно губит невиновного, если он слаб здоровьем, и спасает преступника, если он крепок и вынослив.
(14-51)
Люди никогда не доверяли врачам и всегда пользовались их услугами. Врачи дают за дочерьми богатое приданное и покупают сыновьям судейские и церковные должности, комедия и сатира кричат об этом, но сами же насмешники и приумножают доходы врачей. Вчера вы были здоровы, а сегодня вдруг заболели - и вам, естественно, необходим человек, который по самому своему ремеслу обязан вас уверять, что вы не умрете. Пока люди не перестанут умирать и не утратят охоты жить на свете, врачей будут осыпать насмешками и деньгами.
(14-65)
Невозможность доказать, что Бога нет, убеждает меня в том, что он существует.
Франсуа де Ларошфуко
Блез Паскаль
Жан де Лабрюйер
Характеры
Перевод с французского.
Вступительная статья В. Бахмутского.
Французские моралисты
В этой книге собраны сочинения трех великих французских моралистов XVII столетия - Ларошфуко, Паскаля, Лабрюйера, людей разной судьбы, разной социальной среды, разного мировоззрения.
Объединяет их прежде всего сам жанр афоризма, в котором они выразили свою жизненную философию, свои размышления над миром и человеком. Интерес к этому жанру, корни которого уходят в античность, возник во французской литературе еще в середине XVI века. С 1550 по 1660 год было опубликовано свыше шестидесяти сборников моральных изречений. Но все сочинения этого типа еще не были большой литературой - они преследовали прежде всего нравоучительные цели, и только под пером Ларошфуко, Паскаля и Лабрюйера афоризм стал жанром, «в котором отразился, век и современный человек». В духовной жизни Франции он занимал, пожалуй, не менее важное место, чем театр. Что же такое «максима», афоризм как жанр? Первая важнейшая особенность афоризма - способность жить вне контекста, сохраняя при этом всю полноту своего смыслового содержания. Но жить вне контекста - значит быть выключенным из временного потока речи, существовать вне связи с прошлым и будущим, выражать нечто вечно пребывающее. Эта присущая жанру афоризма черта оказалась близкой искусству французского классицизма, для которого эстетической ценностью обладало лишь устойчивое, незыблемое, вечное, то, над чем не властна разрушительная сила времени. При этом вечное и устойчивое мыслилось в классицизме как промежуток времени, изъятый из общего потока и словно бы заключенный в раму, как «остановленное мгновение», запечатлевающее жизнь в ее идеально-прекрасном облике. Такой рамой, останавливающей время, были те непременные двадцать четыре часа, на протяжении которых разыгрывалось действие в классицистской трагедии, Такой рамой был и афоризм.
Не менее важной особенностью афоризма является строгая отточенность стиля, способность в сжатой и изящной форме, в немногих словах сказать многое о многом. Здесь выразилась другая черта классической эстетики: взгляд на произведение искусства не как на естественно возникший организм, а как на нечто созданное человеком, несущее на себе печать его разума и воли. Источником прекрасного почиталась форма, а потому особое значение придавалось артистизму, виртуозному мастерству. Выражая общий взгляд классицизма, Вольтер позднее писал: «Никогда не существовало искусства, которое не ценилось бы сообразно его трудностям. Недаром греки поместили муз на вершину Парнаса, - чтобы добраться до них, надо преодолеть множество препятствий». Только в отточенной форме афоризма, в глазах человека XVII века, мысль становилась явлением искусства, более того - фактом культуры, ибо возвышалась над непосредственной хаотически-неорганизованной стихией жизни.
В основе афоризма у французских моралистов обычно лежит парадокс. Вот характерные примеры.
У Ларошфуко: «Наши добродетели - это чаще всего искусно переряженные пороки».
У Паскаля: «Люди делятся на праведников, которые считают себя грешниками, и грешников, которые считают себя праведниками».
У Лабрюйера: «Женщины с легкостью лгут, говоря о своих чувствах, а мужчины с еще большей легкостью говорят правду».
Как известно, любая фраза, даже самая простая, может обладать множеством разных смыслов. Все зависит от контекста, в котором эта фраза произнесена. Контекст как бы подсказывает нам поясняющее «противослово», которое и придает фразе тот, а не другой смысл. Но в афоризме, который представляет законченное целое, противослово или само собой разумеется, и тогда афоризм превращается в тривиальное общее место типа «все люди смертны», или оно дается в самом тексте, как в приведенных выше примерах. Здесь это оправдано парадоксальным поворотом мысли, неожиданными отношениями, возникающими между словом и противословом. В афоризме Ларошфуко слово и противослово тождественны (добродетель равняется пороку); в афоризме Паскаля слово и противослово («праведники» и «грешники») как бы меняются своими значениями, а у Лабрюйера словно бы уравнивается нравственная ценность правды и лжи. Парадоксальная структура афоризма у французских моралистов не только стилистический прием. Парадокс составляет самое сердце их философии, поэтому афоризм и смог стать внутренней формой их мысли.
Сочинения французских моралистов объединяет не только жанр, но и тема. Их волнует проблема человека, тайна его судьбы, загадка его натуры, его место в обществе и мироздании, его добродетели и пороки, стремления и страсти, нравственные поиски и падения, вопросы психологические и социальные. Своим мыслям, наблюдениям над собой и своими современниками французские моралисты стремились придать как можно более широкий, всеобъемлющий смысл. Они искренне верили, что все, о чем они говорят и пишут, является истиной на все времена. Но в этой «универсальной» форме они с разной глубиной выразили лишь истину своего времени и как раз поэтому открыли что-то важное, выходящее и за его границы. Вот почему необходимо ощутить жизненную основу их философии и за «человеком вообще» - героем их сочинений увидеть конкретного человека XVII столетия, с его страданиями, поисками, сомнениями, трагическими противоречиями. Только тогда нам станет внятно живое звучание их произведений. К постижению истины своего времени, а следовательно, и более широкой всечеловеческой истины, каждый из представленных в этой книге французских писателей шел своим особым путем, каждый увидел какую-то грань этой истины и выразил ее в особой оригинальной форме.
Франсуа де Ларошфуко (1613–1680) принадлежал к одному из старинных аристократических родов Франции, связанных родственными узами с королевским домом. Детские годы Ларошфуко прошли в провинции Ангумуа, в родовом замке Вертей, а в 1630 году юный принц Марсийяк (это имя до смерти отца как старший сын семейства носил будущий писатель) появляется в Париже. Он втягивается в придворные интриги на стороне королевы Анны Австрийской. «Я был в том возрасте, - писал он впоследствии в «Мемуарах», - когда жадно рвутся к делам необычайным». В его глазах королева была «несчастна» и «гонима», а владычество ее врага, кардинала Ришелье, фактически правившего страной, казалось «вопиющей несправедливостью».
Важнейшее событие в жизни Ларошфуко - его участие в мятеже французских аристократов («фронде»), не желавших подчиняться централизованной власти, - было во многом подготовлено этим периодом его жизни, когда любовные авантюры органически переплетались с политической борьбой; частная и государственная сферы в сознании будущего фрондера еще не обособились друг от друга.
ЛАБРЮЙЕР. «ХАРАКТЕРЫ»
Я не знаю, какими будут люди, которым придется жить через две тысячи лет; я не знаю, будут ли они прозябать в условиях ужасающего варварства или же благодаря чудесному развитию науки овладеют другими планетами и заставят служить себе силы, заключенные в материи. Я не могу предугадать, изберут ли они свободу или рабство, будет ли процветание их всеобщим или только уделом отдельных людей. Но я предсказываю, не боясь ошибиться, что эти люди будут походить на тех, о которых пишет Лабрюйер. Среди них мы увидим и униженных и надменных, людей высокого ума и смиренномудрых, легкомысленных и тщеславных, скрытных и рассеянных, завистливых, злобных, но порой и благородных. Ибо все они - люди.
«Мы, столь современные теперь, будем казаться устаревшими спустя несколько столетий», - писал Лабрюйер. И он спрашивал себя, что будут говорить последующие поколения о вымогательстве налогов в эпоху «золотого века», о роскоши финансистов, об игорных домах, о толпах воинственных приживал, состоявших на содержании у фаворитов. Но мы, для кого Лабрюйер - старинный классик, читаем его, не удивляясь. В людях, нас окружающих, мы находим те же черты характера, а сверх того и другие, еще более поразительные. И в свою очередь опасаемся лишь того, как бы наши внуки не были шокированы нашими нравами. История покажет им людей нашего времени, уничтожающих с высоты быстрокрылых машин в течение нескольких минут целые цивилизации, создававшиеся на протяжении веков. Она продемонстрирует алогичную экономику, в условиях которой одни народы вымирают с голоду на глазах у других, которые не знают, где найти применение их силам. Она покажет им нашу денежную систему, настолько извращенную, что одни оказываются вынужденными долбить африканскую землю в поисках богатств, другие - вгрызаться в американскую почву, чтобы закопать их; и наш товарообмен, не урегулированный из-за недостатка судов, поскольку мы безрассудно топили целые флоты, созданные ценою огромных затрат.
Потомки узнают, что наши улицы были столь тесными, что передвижение в экипажах нам казалось более затруднительным и медленным, чем пешком; что наши дома в течение зимы не отапливались; что мужчины и женщины расшатывали свое здоровье и ум отвратительными опьяняющими напитками; что огромные средства шли на выращивание растения, листьями которого дымят все народы земли; что наше представление об удовольствии сводилось к ночному разгулу в переполненных людьми местах, к созерцанию, как столь же печальные существа, как мы сами, пьют, танцуют и курят. Будут ли шокированы этим наши потомки? Откажутся ли следовать привычкам этого безумного мира? Отнюдь нет. Они будут предаваться сумасбродствам еще худшим, чем наши. Они будут так же читать Лабрюйера, как тот читал Теофраста . И скажут: «Учитывая, что эта книга была написана два тысячелетия назад, просто восхитительно, что они так похожи на нас, наших друзей и врагов и что это сходство с людьми, отдаленными от нас столькими веками, так абсолютно».
Человеческая природа со времени Лабрюйера не изменилась. И хотя двор не именуется больше двором и главой государства является уже не король, а человек, облеченный властью, окружающие его льстецы и доверенные лица сохраняют все те же черты характера. И по-прежнему справедлива мысль, что настроение людей, их восхищение и вдохновение вызываются успехом и что «нужно немногое для того, чтобы удачное злодеяние восхвалялось как подлинная добродетель». Разве мы не знаем людей, которые, «оставшись с вами наедине, осыпают вас ласками», но на людях избегают «вашего взгляда или встреч с вами»? * Не знаком ли вам подобный Демофил, который жалуется, восклицая: «Все кончено, государство погибло!» **, и задается вопросом, как ему лучше поступить со своими деньгами, своим имуществом, своей семьей?
Прочтите дальше: «Не ждите искренности, откровенности, справедливости, помощи, услуг, благожелательности, великодушия и постоянства от человека, который недавно явился ко двору с тайным намерением возвыситься. Узнаете вы его по речам, по выражению лица? Он уже перестал называть вещи своими именами, для него нет больше плутов, мошенников, глупцов и нахалов - он боится, как бы человек, о котором он невольно выскажет свое истинное мнение, не помешал ему выдвинуться... он не только чужд искренности, но и не терпит ее в других, ибо правда режет ему ухо; с холодным и безразличным видом уклоняется он от разговоров о дворе и придворных, ибо опасается прослыть соучастником говорящего и понести ответственность» ***.
Не пробуждает ли в вас этот портрет воспоминаний о совсем недавнем времени? Мы говорим: «достигнуть цели» вместо «сделать карьеру», но слова могут быть другими, а суть - оставаться прежней. Характеры людей определяются и формируются их взаимоотношениями. Возьмите верховного правителя, двор, подданных; все прочее можно отбросить. Измените имя и титул главы государства, назовите двор кабинетом, окружением - отношения остаются почти прежние и те же причины вызывают все тот же эффект. Неизменяемость характеров утверждает бессмертие того, кто их живописал.
О Лабрюйере, известном писателе, который превосходно знал своих современников, эти последние почти ничего не говорят. Немногие ведут жизнь столь скрытую для посторонних глаз. И это признак мудрости. «Не льстить никому, не ждать, чтобы кто-нибудь оказал вам внимание, - чудесное положение, золотой век, наиболее естественное состояние человека». При всей своей безупречности Лабрюйер, несомненно, не мог избежать зависимости, поскольку жил при дворе принца; но, во всяком случае, он стремился к своему идеалу. «Мне изображали его, - писал д"Оливе , - как философа, который не думает ни о чем, кроме спокойной жизни в кругу друзей и книг, отбирая лучших из тех и других; который не жаждет и не ищет никаких наслаждений; предпочитает скромные радости и умеет их извлекать; вежлив в манерах и умен в рассуждениях; лишен всякого честолюбия, желания показать свой ум». Даже суровый Сен-Симон подтверждает эту лестную характеристику. «Это был исключительно честный человек, очень хороший друг, простой, без всякого педантизма и очень бескорыстный».
О Лабрюйере лишь известно, что он родился в Париже 17 августа 1645 года и подписывался Жан де Лабрюйер, в одно слово, несмотря на то, что приобрел в Канне пост казначея Франции и принц Конде по рекомендации Боссюэ пригласил его воспитателем юного герцога Бурбонского, своего внука. Опубликовано несколько писем, в которых Лабрюйер отчитывается перед Конде в своей миссии. Лабрюйер должен был часто страдать, живя в семье Конде, «столь знаменитой удачливыми вертопрахами, а также блестящей светскостью, жестокостью и разгульными нравами».
Из пребывания в этом доме Лабрюйер извлек много наблюдений над важными персонами и помазанниками божьими. Но он всегда добросовестно выполнял свои обязанности, чередуя историю и географию, Декарта и Лафонтена . «Я отнюдь не забываю, - писал он Конде, - ни басню, ни вопросы управления... и с утра до вечера размышляю о лучших способах быть ему полезным и передать ему свои довольно горестные познания». Наградой за это рвение было то, что он всю жизнь оставался в числе приближенных Конде, жил у них в Версале и получил пенсию, которой ему хватало на расходы.
Поскольку Лабрюйера ничто не подстрекало, он, может быть, никогда не стал бы писателем, если бы не перевел с греческого «Характеры» Теофраста. Он считал: «Чтобы достичь совершенства в словесности и - хотя это очень трудно - превзойти древних, нужно начинать с подражания им» ****. Он очень радовался, что дополнил текст Теофраста оригинальными размышлениями. Успех был полный. Новые издания были обогащены изречениями и характеристиками, Теофраст мало-помалу оказался отодвинутым на второй план и затоплен потоком новых мыслей, оригинальных и более ярко изложенных, чем его собственные. Лабрюйер в сорок три года приобрел, таким образом, широкую известность.
Первое издание «Характеров» вышло в 1688 году. В 1693 году Академия устроила встречу с Лабрюйером, но его речь была принята недоброжелательно по трем соображениям. Прежде всего - это надо признать - она была не из лучших, поскольку серия портретов, нарисованных Лабрюйером в похвалу членов общества, была с точки зрения ораторского искусства мало достойной столь большого писателя. Далее, те, кто не был прославлен им персонально и показан лишь в общей массе, были раздражены. И наконец, несколько человек, кто резко и не без основания был осмеян в «Характерах», обрадовались случаю осудить автора. «Я выслушал, - сказал Теобальд (полагают, что это был Фонтенель), - большую, скверную и скучную речь, которая вызвала у меня неодолимую зевоту и надоела до смерти». На это Лабрюйер колюче ответил в своем предисловии к «Речи в Академии», заявив, что он ничуть не сомневается в том, что публика «еще не вконец одурманена и замучена усталостью, выслушивая в течение стольких лет карканье старых воронов вокруг тех, кто в свободном полете на легких крыльях своих писаний поднялся ввысь к некоторой славе».
Эта мелкая интрига - последнее известное нам происшествие из жизни Лабрюйера, которая ранее таких докук не знала. Лабрюйер умер в 1696 году, пятидесяти одного года, от кровоизлияния в мозг. «Я достаточно был с ним знаком, - сказал Сен-Симон, - чтобы пожалеть о нем и о его трудах, которых при его возрасте и здоровье мы могли еще от него ожидать».
Недостаточность сведений о человеке и его характере лучше всего можно восполнить, обратившись к книге самого Лабрюйера. Мы уже говорили, что он был философом. Он никогда не был женат - то, что все еще свойственно философу, - но в нем угадывались большая нежность в дружбе и тонкое понимание любви. Тот, кто писал: «В истинной дружбе таится прелесть, непостижимая заурядным людям» *****, или еще: «Чтобы чувствовать себя счастливым, нам довольно быть с теми, кого мы любим: мечтать, беседовать с ними, хранить молчание, думать о них, думать о чем угодно - только бы не разлучаться с ними; остальное безразлично» ******, - обладал столь же утонченной душой, как и Стендаль. «На свете нет зрелища прекраснее, чем прекрасное лицо, и нет музыки слаще, чем звук любимого голоса» *******. Тот, кто может еще сомневаться после этой фразы, что Лабрюйер бывал влюблен, не знает, что такое любовь.
Лабрюйер обладал благородной душой и презирал подлость: «Хорошее средство для того, кто впал в немилость у принца, - это уединение... Самый лучший способ для фаворита, подвергнувшегося опале, не прятаться где-то в глуши, позволяя, таким образом, забыть о себе, а, наоборот, заставить наилучшим образом говорить о себе, бросившись, если возможно, в какое-нибудь благородное и отважное предприятие». Но у Лабрюйера не было иллюзий в отношении людей, которых он наблюдал при дворе. Проницательный в отношении подлостей и скрытых побуждений тех или иных поступков, он таил под вежливостью острый сатирический дар. Он служил вельможам, но не льстил им. «Я завидую их счастливой возможности иметь на своей службе людей, душевными качествами не ниже, а иногда и превосходящих их». Есть здесь в нем что-то от Жюльена Сореля: «У народа мало ума, у вельмож - души; у первого - хорошие задатки и нет лоска, у второго - все показное и нет ничего, кроме лоска. Если меня спросят, кем я предпочитаю быть, я не колеблясь отвечу: «Народом» ********. Такая позиция была довольно резка в его время (она наблюдается еще у Фенелона и Вобана) . Лабрюйер склоняется к народу и в то же время сам удивляется нелепости своего положения: «Глянешь на иных бедняков, и сердце сжимается: многим нечего есть, они боятся зимы, страшатся жизни. В это же время другие лакомятся свежими фруктами; чтобы угодить их избалованному вкусу, землю заставляют родить круглый год. Простые горожане, только потому что они богаты, позволяют себе проедать за один присест столько, сколько нужно на пропитание сотне семейств. Пусть кто хочет возвышает голос против таких крайностей, я же по мере сил избегаю как бедности, так и богатства, и нахожу себе прибежище в золотой середине» *********. Добавьте к этому тексту знаменитую страницу о положении крестьян: «Мы видим в них диких животных...» **********, высказывания писателя о жестокости судебных приговоров, погружающей его в горестное изумление, «об осуждении невинного - то, что касается всех людей»; вдумайтесь в его определение лицемера: тот, «который при короле-безбожнике сам становится безбожником», - и вы поймете, почему некоторые комментаторы видели в Лабрюйере «философа» в духе XVIII века и революционера за сто лет до революции.
Однако эти названия мало подходят к писателю, который, родившись во Франции и будучи христианином, придерживался, ограничивая себя в сатире, обычаев Франции и христианских добродетелей. Если он осмеливался разоблачать лицемерие, то сказанное им предназначалось для сильных умов; если он говорил без снисхождения о придворных, то никогда не терял уважения к королю; если чего добивался (и это было закономерно еще в 1789 году), то исключительно порядка среди придворных. «Именовать государя «отцом народа» - значит не столько воздавать ему хвалу, сколько называть его настоящим именем и правильно понимать истинное назначение монарха» ***********. Лабрюйер рисует портрет идеального принца, в котором, как и все его современники, кроме тех, кто писал тайно, он приписывает Людовику Великому все добродетели, присущие хорошему правителю. При покровительстве государя он может, как Мольер, высмеивать невежество людей высокого происхождения, показывая, насколько выше их стоят такие великие слуги отечества, как Кольбер и Лувуа , «разночинцы», ведающие все слабые и сильные стороны дворянского сословия, знающие, что скоро благородный дворянин будет почитать за большое счастье породниться с ними. Прерогатива абсолютной власти в том и состоит, что она может создавать между подданными короля своего рода равенство. Однако расстояние, отделяющее короля от других людей, настолько велико, что, существуй подобное между его подданными, с точки зрения межзвездных пространств оно оказалось бы ничтожным. Добрых тиранов нет, но монархия, пожалуй, все же лучше олигархии при условии, что первая не покровительствует второй и что крестьянин под властью умного короля не будет страдать на своем небольшом участке от соседства господина.
Таким образом, говоря о Лабрюйере как о Жюльене Сореле, нужно соблюдать осторожность. Лабрюйер - это тот же Жюльен Сорель, который никогда не покидал своего поста возле маркиза де ля Моля, куда забросила его судьба, и хладнокровно записывал пороки мира, предаваясь им вместе с другими. Сохранились немногие тексты, в которых те, кто знал Лабрюйера, характеризуют его как философа, счастливого и веселого человека. Можно даже полюбопытствовать: не было ли у него самого каких-либо грешков, которые он отмечал у людей своего круга? Писатели-моралисты, как и писатели-романисты, в какой-то мере сами исповедуются и, надо думать, лучше анализируют те ощущения, которые испытывают сами. Марсель Пруст превосходно раскрыл вред снобизма, но не потому, что сам становился снобом, когда писал, а потому, что он вообще был им.
В письмах Лабрюйера звучит иногда покровительственный тон и некоторое самодовольство от сознания, что он друг де Конде и господина первого врача. Да и в предисловии в «Речи в Академии» есть излишний яд и некоторые недозволенные в полемике приемы.
Не приходится сомневаться, что, несмотря на свои философские взгляды, Лабрюйер принимал близко к сердцу суждения о своем труде, вызывавшие в нем некоторое неудовольствие.
«Едва человек начинает приобретать имя, как на него сразу ополчаются все; даже так называемые друзья не желают мириться с тем, что достоинства его получают признание, а сам он становится известен и как бы причастен к той славе, которую они сами уже приобрели» ************. Вероятно, Буало любил Лабрюйера несколько больше до успеха его «Характеров», чем после достигнутой им известности. Находясь при дворе, Лабрюйер ясно видел невероятную человеческую низость: «Нет ничего хорошего в обиженном человеке: добродетель, достоинство - все у него в пренебрежении, или плохо выражено, или погрязло в пороках. Разочарованный, он думает, что рассудительный человек должен уклоняться от всяких дел: он не считает, что искусный политик выше того, кто пренебрегает политикой, и все больше укрепляется в мысли, что мир отнюдь не заслуживает того, чтобы им заниматься. Чего можно ждать от мира? Стоит ли возмущаться тем, что люди черствы, неблагодарны, несправедливы, надменны, себялюбивы и равнодушны к ближнему? Такими они родились, такова их природа, и не мириться с этим - все равно что негодовать, зачем камень падает, а пламя тянется вверх» *************.
Этот человек достаточно свободен и обладает умом ясным, проницательным и строгим. И все же многие из выведенных им характеров продиктованы чувством мести, а Теодект ему слишком скучен: «Наконец я не выдерживаю и ухожу; у меня нет больше сил терпеть Теодекта и тех, кто его терпит» **************. И он уходит, но потом, вернувшись к Теодекту, пишет о нем несколько мстительных строк. В этом своего рода преимущество писателя. С течением времени Лабрюйер менялся: он нервничает, его раздражает то, что ему говорят или не говорят о его книге. «Не говорите мне о слоге, чернилах, бумаге, пере, типографщике и печатном станке! Пусть никто не дерзает уверять меня: «Ты так хорошо пишешь, Антисфен! Что же ты медлишь? Неужели мы не дождемся от тебя какого-нибудь ин-фолио? Рассмотри все добродетели и все пороки в последовательном и методичном труде, которому не было бы конца» (следовало бы еще добавить: «и который никто не станет читать»). Нет, я навсегда отрекаюсь от того, что называлось, называется и будет называться книгой... Вот уже двадцать лет обо мне толкуют на площадях, но разве мои яства стали изысканнее, разве я теплее одет, разве холод не проникает ко мне в комнату, разве я сплю на пуховой перине? Какая нелепость, глупость, безумие повесить над входом в свое жилище надпись: «Здесь живет писатель или философ», - продолжает Антисфен.
Приведем из происходящего разговора с воображаемым Антисфеном одну фразу, которая должна была раздражать самого Лабрюйера: «Рассмотри в последовательном и методичном труде...» Классическая Франция сохранила вкус к трактатам, четко разработанной композиции, Цицероновым логическим переходам. «Мысли» Паскаля лишены той фрагментарности и разрозненности, которую мы в них видим, они представляют собою отрывки из неоконченного произведения. «Максимы» Ларошфуко прочно связаны посылкою о роли честолюбия. Даже сам Монтень, явно любивший отступления, добивается вполне законченного рисунка. Лабрюйер - первый великий французский писатель, который свободно стал на путь «импрессионизма».
Несомненно, он сам выбирал названия глав: «О творениях человеческого разума», «О собственном достоинстве», «О женщинах», «О сердце», «Об обществе и искусстве вести беседу», включая и два последних: «О церковном красноречии», «О вольнодумцах»; однако он вводил в них и кое-какие иные размышления, которые часто могли встретиться и в других главах. Так, изречения, фигурировавшие в разделе «О сердце», вполне на своем месте и в разделе «О женщинах». Лабрюйер многое перемещал в последующих изданиях книги. Он же говорил в предисловии в «Речи в Академии» о плане и композиции книги «Характеры»: «Не кажется ли вам, что из шестнадцати глав, составляющих эту книгу, пятнадцать, вскрывающие ложь и смешные стороны, наблюдаемые у объектов страстей и человеческих привязанностей, направлены на опровержение всяких чудес, которые вначале ослабляют, а затем и заглушают в людях стремление к познанию бога? Таким образом, эти главы являются как бы подготовкой к последней, шестнадцатой главе, где подвергается осуждению и развенчивается атеизм».
Но весьма вероятно, что речь здесь идет о приспособлении плана, заранее не продуманного, который обеспечивал бы приемлемость темы и одновременно свободу сатиры. В действительности, как это показал Жюльен Бенда , Лабрюйер писал свою первую книгу вообще без «согласования» ее с классической литературой и своими же «Замечаниями», предвосхитившими «Дневники» Стендаля и Жида и заметки Валери; он никогда в том не хотел признаться. «Таким образом, - писал Бенда, - работа Лабрюйера в корне ломает всю эстетику своего времени, хотя по части литературной теории он хранит ей верность. И эта дисгармония угаснет вместе с ним. Писатели последующих лет откажутся от такой композиции, пройдут мимо нее, не позаботясь овладеть ею. Лабрюйер знаменовал тот патетический момент в развитии литературы, когда под воздействием исторических факторов писатель открывает новую эру, хотя в силу своего характера и пристрастия всем существом верит в отошедшую».
Для нас, людей XX века, привыкших к произведениям «непоследовательным», «Замечания» к «Характерам» представляют особый интерес. Мы хорошо понимаем, что создание всемирной литературной системы крайне сложно и что наши мысли не обязательно должны быть связаны между собой (или по меньшей мере связь их не всегда выявляется с первого взгляда). Это позволяет нам воспринимать импрессионизм в литературе так же, как мы воспринимаем его в живописи. Конечно, это не значит, что то или иное направление будет вечным или наша литература обретет своего Сезанна ; однако сходство Лабрюйера с большими писателями нашего времени приближает его к нам, придает его работе новую свежесть.
«Он обладает, - как очень тонко выразился Сент-Бёв, - искусством (намного превосходящим искусство последовательного изложения) писать книги, в которых, кажется, нет видимой связи, но она тем не менее неожиданно проступает то там, то здесь. На первый взгляд мысли автора кажутся беспорядочным собранием фрагментов, которые блуждают друг за другом в затейливом лабиринте, не порывая, однако, связующей их нити. Каждая мысль корригируется, развивается, освещается другими, тайно сопутствующими ей». В то же время, изолированная от них и лишенная связи с ними, она становится еще нагляднее и выразительнее. Последовательное изложение не допускает «внезапностей», сохранившихся в нашей памяти со школьных лет, с изучения антологии: «О Зенобия, не смуты, потрясающие твое царство» ***************, или «Ирина, не считаясь с расходами, приезжает в Эпидавр» ****************, или еще очаровательный портрет Екатерины Тюрго: «Он сказал, что ум этой прекрасной особы сверкал, как граненый алмаз...» - и напоминающих нам первые такты Бетховена и Шопена. Умение с таким искусством быть непоследовательным уже само по себе говорит о знании законов композиции.
В речи Лабрюйера мы обнаруживаем одновременно стиль и его века, и нашего. От XVII у него совершенная точность определений, когда речь заходит об общечеловеческих свойствах. Перечитайте в главе «Суждения» определения, данные в виде небольших зарисовок и разрозненных мыслей о глупости, самомнении и грубости. Точность языка писателя здесь несравненна: «Люди, когда хотят, сдаются на милость того, на кого надеются. Правы ли они? Они медлят, обсуждают... и сдаются». Словесный материал рассчитывается здесь на редкость экономно, с точностью, достойной Ларошфуко: «У некоторых людей величие заменяется высокомерием, стойкость души - жестокостью, ум - коварством».
Однако в связи с переменами в литературной жизни в 1688 году, точнее - после ухода со сцены большинства великих писателей века, Лабрюйер почувствовал сильнее, чем его предшественники, необходимость обновить стиль и пробудить с помощью разных ухищрений внимание пресыщенного читателя. Меткое высказывание, ирония, симметричность в конструкции предложений, неожиданные сочетания слов, постоянная смена эффектов, инверсии, преобразующие в явные парадоксы всем известные истины, медленное и трудное восхождение к вершинам творчества, откуда он позволяет себе зачастую стремительное падение, - всеми этими приемами Лабрюйер овладел мастерски. Благодаря своему уму, своим поискам он предстает перед нами как один из предшественников Монтескье, Флобера, Гонкуров , Жироду и Пруста. Подобно им, он питал любовь к «мельчайшим граням», когда каждое слово сверкает самостоятельным светом. Это уже не мощная зыбь фраз Боссюэ, которая черпает красоту в размахе воли, в величии своего движения. Лабрюйер «высекает из огня» ослепительную мозаику.
Примером одной - среди тысячи других - черты лабрюйеровского стиля, как бы «отбивающей мяч», является его реплика о Герилле: «Что бы ни делал Герилл - говорит ли он с друзьями, произносит ли речь, пишет ли письмо, - он вечно приводит цитаты. Утверждая, что от вина пьянеют, мы ссылаемся на царя философов; присовокупляя, что вино разбавляют водой, взывали к авторитету римского оратора. Стоит ему заговорить о нравственности, и уже не он, Герилл, а сам божественный Платон глаголет его устами, что добродетель похвальна, а порок гнусен... Он считает своим долгом приписывать древним грекам и латинянам избитые и затасканные истины, до которых нетрудно было бы додуматься даже самому Гериллу. При этом он не стремится ни придать вес тому, что говорит, ни блеснуть своими познаниями: он просто любит цитировать» *****************.
Лабрюйер писал: «Если вы хотите сказать: «Прекрасная погода», то так и говорите: «Прекрасная погода». Однако сам он этого как раз и избегал. И если бы ему, к примеру, пришлось описывать климат Англии, он, вероятно, сказал бы так: «Нельзя судить о погоде в Лондоне, как о погоде в Париже. Сегодня утром весь город был окутан туманом; туман заполнил и комнаты и залы; день превратился в ночь; солнца не видно; льет дождь. Прекрасная погода!» Искусство Лабрюйера состоит в том, чтобы держать человека в вечном напряжении. Он не напишет: «Ясный ум встречается реже, чем брильянты и жемчуга», но: «После ясности ума самое редкое в мире - это брильянты и жемчуга».
Нет никакого сомнения в том, что этот честный человек, когда он не впадает в амбицию, высказывает вполне здравые суждения, и достойно удивления, что некоторые критики того времени упрекали Лабрюйера в отсутствии вкуса. В его поисках выразительных средств они видели пренебрежение естественностью. Мы полагаем иначе. Тэн отмечает, что стиль Лабрюйера лишен той простоты и непринужденности, которые сохраняли другие писатели того века, что он всегда употребляет конкретные слова, тогда как классический вкус допускал только возвышенные мысли и благородные выражения. Это верно. Лабрюйер - реалист, такой же, каким был Монтень и какими станут писатели XIX века, но какими никогда не были моралисты его времени. Он охотно пишет о потерявшейся собаке, о разбитом фарфоре. Он пишет о природе человека, которую хорошо понимает, дает характерный эскиз жизни небольшого города, «который, кажется, нарисован на склоне холма». В короткие минуты вдохновения он проявляет к пейзажным зарисовкам ту же нежную склонность, что и романтики. «Есть места, вызывающие восхищение, и другие места, трогательные, где хотелось бы жить». Стиль - это душа, и нужно быть очень деликатным и чувствующим, чтобы говорить так, как говорил Лабрюйер о творениях ума, о женщинах, о сердце, о природе.
Книги сохраняются в потомстве только благодаря совершенству формы и глубокой правдивости в описании человеческой природы. Именно это умение Лабрюйера сделать из каждой фразы истинное произведение искусства и дать правильное изображение неискоренимых человеческих страстей продлит жизнь его книги на долгие годы. Он пребудет, пока существуют французы, пока они способны мыслить.
Должен заметить, что мне трудно сказать что-либо об антологии и о портретах Меналка и Теодота. Скажу только, что лучшее в «Характерах» - отнюдь не характеры.
Примечания
* Лабрюйер Ж. де. Характеры, или Нравы нынешнего века. М.-Л., «Художественная литература», 1964, гл. III, с. 30.
** Там же, гл. X, с. 11.
*** Там же, гл. VIII, с. 62.
**** Лабрюйер Ж. де. Характеры, или Нравы нынешнего века, гл. I, с. 15.
***** Там же, гл. X, с. 85.
****** Там же, гл. IV, с. 23.
******* Там же, гл. III, с. 10.
******** Там же, гл. IX, с. 24.
********* Там же, гл. IV, с. 47.
********** Там же, гл. XI, с. 128.
*********** Лабрюйер Ж. де. Характеры, или Нравы нынешнего века, гл. XIII, с. 21.
************ Там же, гл. XII, с. 59.
************* Там же, гл. XI, с. 1.
************** Лабрюйер Ж. де. Характеры, или Нравы нынешнего века, гл. V, с. 12.
*************** Там же, гл. II, с. 78.
**************** Там же, гл. XI, с. 35.
***************** Там же, гл. XII, с. 64.
Коментарии
ЛАБРЮЙЕР. «ХАРАКТЕРЫ»
Книга Жана де Лабрюйера (1645-1696) «Характеры, или Нравы нынешнего века» вышла впервые в 1683 г. (в последующих изданиях существенно дополнялась). Она состоит из коротких нравоописательных очерков, максим, литературно-критических отзывов. В портретах, часто сатирических, распространенных человеческих типов своего времени Лабрюйер довел до совершенства искусство классицистической характерологии, продолжив традиции Мольера. Лаконичность и точность языка, меткость и этическая определенность характеристики сделали его книгу совершенным образцом ораторско-моралистической прозы XVII века.
1 Теофраст (372-287 до н. э.) - древнегреческий философ, автор книги «Характеры», послужившей образцом для Лабрюйера.
2 Д"Оливе Пьер Жозеф Тулье (1682-1768) - филолог и историк Французской академии.
3 Боссюэ Жак Бенинь (1627-1704) - религиозный деятель и писатель.
4 Лафонтен Жан де (1621-1695) - поэт, наиболее знаменит своими баснями.
5 Фенелон Франсуа де Салиньяк де ла Мот (1651-1715) - писатель, религиозный мыслитель и педагог; Вобан Себастьен Лепретр де (1633- 1707) - военный деятель, маршал Франции. Здесь имеются в виду роман Фенелона «Приключения Телемака» (1695) и политический трактат Вобана «Проект королевской десятины» (1707), антиабсолютистские по тенденции.
6 В XVIII веке слово «философ» стало означать во Франции вольнодумца, критически относящегося к религии.
7 Кольбер Жан-Батист (1619-1683), Лувуа Франсуа Мишель Летелье, маркиз де (1639-1691) - министры, в разное время фавориты Людовика XIV.
8 Бенда Жюльен (1867-1956) - писатель и философ.
9 Поль Сезанн (1839-1909) упомянут как художник, преодолевший импрессионизм, перешедший в своем зрелом творчестве от раздробленности впечатлений к классической композиции и четким цветовым массам.
10 Монтескье Шарль де Секонда, барон де Лабред де (1689-1755) - писатель и философ-просветитель; Гонкуры, братья Эдмон (1822-1896) и Жюль (1830-1870) - писатели-натуралисты.
11 Тэн Ипполит (1828-1893) - литературовед, философ и историк, один из основателей культурно-исторической школы в литературоведении.
В каждой из 16 глав он в строгой последовательности излагает свои «характеры», где пишет следующее: «Все давно сказано». Убедить других в непогрешимости своих вкусов крайне трудно, чаще всего получается собрание «благоглупостей».
Более всего невыносима посредственность в «поэзии, музыке, живописи и ораторском искусстве».
Пока ещё не существует великих произведений, сочинённых коллективно.
Чаще всего люди руководствуются «не вкусом, а пристрастием».
Не упустите случая высказать похвальное мнение о достоинствах рукописи, и не стройте его только на чужом мнении,
Напрасно сочинитель хочет стяжать восхищённые похвалы своему труду. Глупцы восхищаются. Умные одобряют сдержанно.
Высокий стиль раскрывает ту или иную истину при условии, что тема выдержана в благородном тоне.
«Критика - это порою не столько наука, сколько ремесло, требующее скорей выносливости, чем ума».
«Неблагодарно создавать громкое имя, жизнь подходит к концу, а работа едва начата».
Внешняя простота - чудесный убор для выдающихся людей.
Хорошо быть человеком, «о котором никто не спрашивает, знатен ли он?»
В каждом поступке человека сказывается характер.
Ложное величие надменно, но сознаёт свою слабость и показывает себя чуть-чуть.
Мнение мужчины о женщинах редко совпадает с мнением женщин.
Женщин надо разглядывать, «не обращая внимания на их причёску и башмаки».
Нет зрелища прекраснее, «чем прекрасное лицо, и нет музыки слаще звука любимого голоса».
Женское вероломство полезно тем, «что излечивает мужчин от ревности».
Если две женщины, твои приятельницы, рассорились, «то приходится выбирать между ними, или терять обеих».
Женщины умеют любить сильнее мужчин, «но мужчины более способны к дружбе».
«Мужчина соблюдает чужую тайну, женщина же свою».
Сердце воспаляется внезапно, дружба требует времени.
Мы любим тех, кому делаем добро, и ненавидим тех, кого обидим.
«Нет излишества прекраснее, чем излишество благодарности».
«Нет ничего бесцветнее характера бесцветного человека».
Умный человек не бывает назойлив.
Быть в восторге от самого себя и своего ума - несчастье.
Талантом собеседника отличается «не тот, кто говорит сам, а тот, с кем охотно говорят другие».
«Не отвергай похвалу - прослывёшь грубым».
«Тесть не любит зятя, свёкор любит невестку; тёща любит зятя, свекровь не любит невестку: все в мире уравновешивается». «Легче и полезнее приладиться к чужому нраву, чем приладить чужой нрав к своему».
«Склонность к осмеиванию говорит о скудости ума».
Друзья взаимно укрепляют друг друга во взглядах и прощают друг другу мелкие недостатки.
Не подавай советов в светском обществе, только себе навредишь.
«Догматический тон всегда является следствием глубокого невежества».
«Не старайтесь выставить богатого глупца на осмеяние - все насмешки на его стороне».
Богатство иных людей приобретено ценой покоя, здоровья, чести, совести - не завидуй им.
В любом деле можно разбогатеть, притворяясь честным.
Тот, кого возвысила удача в игре, «не желает знаться с равными себе и льнёт только к вельможам».
Не удивительно, что существует много игорных домов, удивительно, как много людей, которые дают этим домам средства к существованию. «Порядочному человеку непростительно играть, рисковать большим проигрышем - слишком опасное мальчишество».
«Упадок людей судейских и военного звания состоит в том, что свои расходы они соразмеряют не с доходами, а со своим положением».
Столичное общество делится на кружки, «подобные маленьким государствам: у них свои законы, обычаи, жаргон. Но век этих кружков недолог - от силы два года».
Тщеславие столичных жительниц противнее грубости простолюдинок.
«Вы нашли преданного друга, если, возвысившись, он не раззнакомился с вами».
Высокую и трудную должность легче занять, чем сохранить. «Давать обещания при дворе столь же опасно, сколь трудно их не давать».
Наглость - свойство характера, врождённый порок.
«К высокому положению ведут два пути: протоптанная прямая дорога и окольная тропа в обход, которая гораздо короче»,
Не ждите искренности, справедливости, помощи и постоянства от человека, который явился ко двору с тайным намерением возвыситься. «У нового министра за одну ночь появляется множество друзей и родственников». «Придворная жизнь - это серьёзная, холодная и напряжённая игра». И выигрывает её самый удачливый.
«Раб зависит только от своего господина, честолюбец - от всех, кто способен помочь его возвышению».
«Хороший острослов - дурной человек». От хитрости до плутовства - один шаг, стоит прибавить к хитрости ложь, и получится плутовство.
Вельможи признают совершенство только за собой, однако единственное, что у них не отнимешь, это большие владения и длинный ряд предков. «Они не желают ничему учиться - не только управлению государством, но и управлению своим домом».
Швейцар, камердинер, лакей судят о себе по знатности и богатству тех, кому служат.
Участвовать в сомнительной затее опасно, ещё опасней оказаться при этом с вельможей. Он выпутается за твой счёт.
Храбрость - это особый настрой ума и сердца, который передаётся от предков к потомкам.
Не уповай на вельмож, они редко пользуются возможностью сделать нам добро. «Они руководствуются только велениями чувства, поддаваясь первому впечатлению».
«О сильных мира сего лучше всего молчать. Говорить хорошо - почти всегда значит льстить, говорить дурно - опасно, пока они живы, и подло, когда они мертвы».
Самое разумное - примириться с тем образом правления, при котором ты родился.
У подданных деспота нет родины. Мысль о ней вытеснена корыстью, честолюбием, раболепством.
«Министр или посол - это хамелеон. Он прячет свой истинный нрав и одевает нужную в данный момент личину. Все его замыслы, нравственные правила, политические хитрости служат одной задаче - не даться в обман самому и обмануть других».
Монарху не хватает лишь одного - радостей частной жизни.
Фаворит всегда одинок, у него нет ни привязанностей, ни друзей.
«Все процветает в стране, где никто не делает различия между интересами государства и государя».
В одном отношении люди постоянны: они злы, порочны, равнодушны к добродетели.
«Стоицизм - пустая игра ума, выдумка». Человек в действительности выходит из себя, отчаивается, надсаживается криком. «Плуты склонны думать, что все остальные подобны им; они не вдаются в обман, но и сами не обманывают других подолгу».
«Гербовая бумага - позор человечества: она изобретена, дабы напоминать людям, что они дали обещания, и уличать их, когда они отрицают это».
«Жизнь - это то, что люди больше всего стремятся сохранить и меньше всего берегут».
Нет такого изъяна или телесного несовершенства, которого не подметили бы дети, стоит им его обнаружить, как они берут верх над взрослыми и перестают с ними считаться.
«Люди живут слишком недолго, чтобы извлечь урок из собственных ошибок».
«Предвзятость низводит самого великого человека до уровня самого ограниченного простолюдина».
Здоровье и богатство, избавляя человека от горького опыта, делают его равнодушным; люди же, сами удручённые горестями, гораздо сострадательнее к ближнему.
«Человек посредственного ума словно вырублен из одного куска: он постоянно серьёзен, не умеет шутить».
Высокие должности делают людей великих ещё более великими, ничтожных - ещё более ничтожными.
«Влюблённый старик - одно из величайших уродств в природе».
«Найти тщеславного человека, считающего себя счастливым, так же трудно, как найти человека скромного, который считал бы себя чересчур несчастным».
«Манерность жестов, речи и поведения нередко бывает следствием праздности или равнодушия; большое чувство и серьёзное дело возвращают человеку его естественный облик».
«Великое удивляет нас, ничтожное отталкивает, а привычка «примиряет и с теми и с другими».
«Звание комедианта считалось позорным у римлян и почётным у греков. Каково положение актёров у нас? Мы смотрим на них, как римляне, а обходимся с ними, как греки».
«Языки - это всего лишь ключ, открывающий доступ к науке, но презрение к ним бросает тень и на неё».
«Не следует судить о человеке по лицу - оно позволяет лишь строить предположения».
«Человек, чей ум и способности всеми признаны, не кажется безобразным, даже если он уродлив - его уродства никто не замечает». «Человек самовлюблённый - это тот, в ком глупцы усматривают бездну достоинств. Это нечто среднее между глупцом и нахалом, в нем есть кое-что от того и от другого».
«Словоохотливость - один из признаков ограниченности».
Чем больше наши ближние похожи на нас, тем больше они нам нравятся.
«Льстец равно невысокого мнения и о себе, и о других».
«Свобода - это не праздность, а возможность свободно располагать своим временем и выбирать себе род занятий». Кто не умеет с толком употребить своё время, тот первый жалуется на его нехватку.
Любителю редкостей дорого не то, что добротно или прекрасно, а то, что необычно и диковинно и есть у него одного.
«Женщина, вошедшая в моду, похожа на тот безымянный синий цветок, который растёт на нивах, глушит колосья, губит урожай и занимает место полезных злаков».
«Разумный человек носит то, что советует ему портной; презирать моду так же неразумно, как слишком следовать ей».
«Даже прекрасное перестаёт быть прекрасным, когда оно неуместно».
«За бракосочетание с прихожан берут больше, чем за крестины, а крестины стоят дороже, чем исповедь; таким образом, с таинств взимается налог, который как бы определяет их относительное достоинство».
«Пытка - это удивительное изобретение, которое безотказно губит невиновного, если он слаб здоровьем, и спасает преступника, если он крепок и вынослив».
«К распоряжениям, сделанным умирающими в завещаниях, люди относятся как к словам оракулов: каждый понимает и толкует их по-своему, согласно собственным желаниям и выгоде».
«Люди никогда не доверяли врачам, и всегда пользовались их услугами». Пока люди не перестанут умирать, врачей будут осыпать насмешками и деньгами.
Шарлатаны обманывают тех, кто хочет быть обманут.
«Христианская проповедь превратилась ныне в спектакль», никто не вдумывается в смысл слова божьего, «ибо проповедь стала прежде всего забавой, азартной игрой, где одни состязаются, а другие держат пари».
«Ораторы в одном отношении похожи на военных: они идут на больший риск, чем люди других профессий, зато быстрее возвышаются». Как велико преимущество живого слова перед писаным.
Наслаждаясь здоровьем, люди сомневаются в существовании бога, равно как не видят греха в близости с особой лёгких нравов; стоит им заболеть, как они бросают наложницу и начинают верить в творца.
«Невозможность доказать, что бога нет, убеждает меня в том, что он есть».
«Если исчезнет нужда в чем-либо, исчезнут искусства, науки, изобретения, механика».
Заканчивает книгу Лабрюйер словами: «Если читатель не одобрит эти „Характеры“, я буду удивлён; если одобрит, я все равно буду удивляться».
