Окончила десятилетку с золотой медалью; факультет редактирования массовой литературы упи им.и.федорова и аспирантуру института общественных наук ан усср. преподаватель высшей школы

Светлана Демченко - член Союза писателей России, член Союза журналистов Украины, кандидат философских наук, доцент.

«Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом»

(Евр.11:1)

Творчество русского писателя и поэта Виктора Герасина настолько тематически многолико и ёмко, что сколько бы его ни изучал, ни исследовал, а палитра идейных оттенков, сюжетных пластов все равно не исчерпывается. Тем не менее, каждая новая тема литературных обзоров его произведений создаёт более предметное представление об их художественных достоинствах. В настоящей статье речь пойдёт о проблеме Веры в Герасинском творчестве.

Мы знаем, что писатель пишет преимущественно о русском крестьянстве, исторически и подвижнически выстрадавшим, как, пожалуй, и вся страна, свою нравственную, духовную самобытность.

Крестьянин (по Владимиру Далю) - крещёный человек, мужик, землепашец, земледелец.

То есть Земля, на наш взгляд, - его Крест. Любовь, Надежда и Вера, в ней - Кормилице и Владычице. И ею - Матерью, Родиной - он крещён и благословлён навеки.

Не в этом ли заключается Божественная составляющая страны и её народа, прежде всего той его части, которая живёт и трудится на земле?

Анализ Герасинских текстов показывает, что их художественная канва, говоря словами И.Ильина, впитала в себя "Божий луч, священные глаголы России, её священное пение в веках".

Литературные персонажи не напрямую, а опосредованно, берегут священный смысл родного края, Родины в её исконном понимании, демонстрируют настоящие родники духа: способность восторгаться будничными картинами бытия и страдать от постоянной всяческой его несправедливости, сохранять испокон веков христианские обычаи и обряды.

Так, встретив на своем пути Храм, молодые люди останавливают коня.

«Наталья вылезла из санок, отошла вправо шага на три, встала лицом к кресту, перекрестилась три раза, поклонилась.

- Сделай и ты так, - сказала Алексею. И он послушался. Так же отошёл от санок, перекрестился и поклонился.

- Это церковь Богоявления. Я всегда, когда одна или с кем-то иду, так делаю. Как увижу крест, который будто из земли вырастает, так обязательно поклонюсь ему. И на душе сделается легко и чисто. Вот как сейчас. Какая сила... Идёт человек домой. Устал. А крест увидел, и силы прибыли в нём. Своё, ведь, родное близко. Ты, Лёша, когда крест вдали завидишь, то остановись, перекрестись и поклонись ему. Так делали все наши предки из века в век. И нам не надо забывать этого».

Писатель, как и его персонажи, отличаются повышенной впечатлительностью духа, обострённой отзывчивостью на настоящее, непреходящее в жизни, на Божье таинство, которым по умолчанию пленены их души.

Надежда и Любовь, сопровождающие каждого из них, не лежат на поверхности явлений, поэтому их мысли, направленные к Богу, порой бывают настолько прозорливыми, острыми, что уже сами по себе помогают проникать в сокровенную сущность Божественной исповедальности.

Это проникновение, если хотите, подсознательное озарение, подспудно формирует в них потребность в Вере.

«Спасибо тебе, спасительница ты моя, обращается к иконе герой. - Теперь уж погиб бы я, вон как Мураш, как Миша Остроух, как Юрка-карлик. Сколько их ушло на тот свет за этот год. А я вот с тобой, в радости, в покое. Дочка вон ко мне потянулась. А как же? Отец же я ей. Работу вот мне дали, старшим сварщиком в бригаде опять работаю. Живу тихо, спокойно. Это ведь только кажется, что пьющие весело живут. Не-е-ет, не весело. Они в постоянной болезни живут. В дикой болезни. Спасибо тебе. И сыночку твоему спасибо...

И думалось Серёже о попах, которых он знал по своему сельскому попу и не больше. Чего же это они не помогают людям. У них ведь в руках вон какая сила, данная Божьей Матерью. Так ставили бы на колени перед ней пьянчужку и заставляли слёзно вымаливать прощение. Нет, так тоже нельзя, так не отвратит она от пьянства. Должен сам найти её и пасть перед ней ниц. Вот тогда она снизойдет, тогда она накроет благодатью своей».

(Рассказ «У каждого своя икона».)

В христианской традиции, как известно, вера - это ожидание того, на что надеются, уверенность в том, чего до конца не знают и не видели.

В том же рассказе "У каждого своя икона" читаем:

«Глядел на икону, на вознесённые вверх вроде бы с мольбой, с призывом руки Святой, и чувствовал, как в нём пропадает, истаивает желание опохмелиться. И удивился на себя, прислушался: "А уж и выпить не хочется. С чего бы это? Будто бы и не пил вчера до беспамятства. Даже неинтересно как-то". Посмотрел внимательно на икону, погладил её легко, спросил:

- Это ты меня уводишь от пьянки? Ты? Ишь ведь какая...»

Как мы знаем, тупики безрелигиозного сознания хорошо показаны в творчестве Ф.Достоевского.

В.Герасин опять-таки напрямую не говорит о них, но жизнь, размышления его героев о существовании без Веры, как бы вторгаются в невысказанную, не демонстративную каноническую православную ипостась.

В текстах многих рассказов вы не найдёте явного, очевидного озвученного принятия религиозного (православного) мировоззрения, взятого в его исторической, церковной форме.

И всё же отступление от Веры в большинстве сюжетов не принимается сельским людом как норма жизни.

«Бежит к молодухе этой - не остановишь. А она, знай себе, играет с ним. Из семьи он не уходит, не может переступить через это. И к молодухе не прибивается. То ли сам такой нерешительный оказался, то ли она его не принимает. Играть - играет с ним. И не больше того. И вот слушок прошёл: обвенчался Николай с молодухой в какой-то церкви. Не расписанных обвенчали. За деньги-то кого не обвенчают. Допытываться дети стали: как же так, отец? Ну, он им - не поминайте лихом, значит, судьба моя такая. Потихоньку ружьё взял и ушёл в луга, к реке. Видели его - долго сидел на бережку, всё на воду глядел. И догляделся. С двух стволов заряды в грудь вогнал. Вот ведь как сердце болело. Другой болью превозмог боль эту сердечную».

(Рассказ «Сыпал снег Буланому под ноги».)

Порой ловишь себя на мысли, что в определённых жизненных ситуациях хотелось бы, чтобы герасинские герои действительно были последовательными в религиозном мировосприятии, чтобы всегда поступали смиренно и праведно. Но В.Герасин - реалист, в жизни он видит её непредсказуемость и противоречивость.

«И я вырос, - читаем в рассказе "Газета". - И как-то всё некогда было читать бабушке, что пишут в газетах. Всё откладывал на завтра, всё спешил другие дела переделать. А бабушка-то, оказалось, не вечная. Тут и я остановился, как ушибся обо что-то невидимое, но больное: "Да как же я! Да что же я!"»

Писатель не рисует умилённо образ верующего, он поступает по-своему: больше пытается понять человека, метущегося и ещё только ищущего веру, смысл жизни.

«Жизнь... - вытягивая губы трубочкой, осудительно покивывал головой. - Полезная и вредная одновременно штуковина. А в целом - суматоха она, суета сует. Как это понять? Пожалуйста! Могу объяснить в доступной форме. Деревья не суматошатся, не суетятся. Ну, если только на ветру малость. Их жизнь такими устроила. Живые же существа, те, в которых кровь течёт, те особый вид на земле. Они ходят, они передвигаются, а потому задевают друг друга. Хочешь ты этого или вовсе не хочешь, но или ты сам, или тебя самого не обойдут, заденут да заденут. Вот я шёл, шёл, зашёл в овчарню, переполошил насмерть Самоху, зарезал овечку. Зарезал и ем её. А родись я с ней наоборот, то есть она человеком, а я овечкой? Ну и было бы всё наоборот! А как же?! Она посиживала бы теперь за столом, выпивала и закусывала бы мной, а я парился бы в кусках на сковородке. Значит, виноват я или не виноват? С одной стороны, не виноват. Я человек, она овца - и каждому из нас своё. Кто ей запрещал родиться человеком? Я? Нет, врёшь! А вот кто запрещал, того ты и ищи, с того ты и спрашивай. Да я, может, завтра быка пожелаю скушать! И скушаю запросто! Я на то имею полное право. И волк имеет полное право своротить холку быку. А я - волку. А волк, может быть, мне. Но это маловероятно. Так кто же мне своротит холку? Человек! Вот кто мне своротит, так своротит. Но это опять же, если он возьмёт меня, если я поддамся ему. А то может и ошибиться. Не дамся, и что ты мне сделаешь?! Я тебе, человек, и сам могу краники очень даже запросто перекрыть. Очень даже! Так-то вот, дорогой мой! Будь осторожен, против меня суматоху не заводи, потому как я сам суматоха, да ещё какая!»

(Рассказ «Суматоха».)

Вы не найдёте на страницах В.Герасина похвалы в адрес спасительной роли Веры или, наоборот, осуждения неверия людей.

Можно даже встретить некоторое неприятие христианских устоев жизни, попытку увидеть в них догмы. И хотя это вложено в уста подростка, но сама по себе эта авторская позиция примечательна.

«Как же я в ту минуту любил тех двоих, любил сильнее, чем самого себя! И ненавидел толпу до потемнения в глазах. Мне вдруг захотелось сделать что-то из рук вон отчаянное, дерзкое. Меня трясло. По лбу скатывался пот. И я всхлипнул от какого-то необъяснимого бессилия. Рядом я услышал тихие слова со вздохом:

- Хороши... Знать, греха не ведают. Не видать им добра.

Кто они, чем плохи, какой грех им надо ведать - ничего этого я не знал. Но знал почему-то другое: нет, и не будет им греха, и добра у них в жизни много будет - они красивы и независимы.

Они - это опять же я».

Почти по Достоевскому, у которого даже отрёкшиеся от Веры герои или сомневающиеся в ней, наглядно демонстрируют, что и их мировоззрение также может быть не менее целеустремленным, как и у фанатично верующего человека.

«Вдруг мне мечтать станет не о чем,

Вдруг мне тужить станет не о ком,

Это чуть-чуть станет мелочью -

Буду ли я человеком.

И услышал я простое:

Долгий путь твой - полпути,

Ты прошел через большое -

Через малое пройди».

К сожалению, не всем даётся легко этот путь. И писатель это понимает.

Изображая оступившиеся души, той же героини из рассказа "Шалица", например, он хочет понять логику её "падения", выявить внутреннюю "анатомию", определить все предпосылки и трагедию её греха, выразившегося в лёгком поведении, неисполнении своего материнского долга.

По этому поводу находим такие строки уже в рассказе "Гонимы вешними лучами":

«А как же? Хотим жить сладко да весело. А оно нет, природа, когда создавала нас, а особенно женщину, особую свою метку поставила: не преступи, преступишь - будешь всей жизнью наказана. Так оно и выходит, как природа захотела. Какая ещё в девушках тешится, тешится, ссутулится вся, на нет сведёт себя, а, глядишь, взял какой-то, выскочила, надела хомут на парня. И будто переродится, с претензиями враз к мужу: ты меня мало уважаешь, ты меня не ценишь, ты меня не так любишь. Видите ли, она уже давно знает, как уважают, как ценят, как любят. Мужик только с виду горд да суров, а разберись в нём, так он терпелив и скромен по сути-то своей. Вот и терпит, вот и выслушивает. А червь-то его посасывает, червь-то его подъедает. Не даст отпор вовремя, не пересилит себя, ну и покатился под откос, и слетел, как у нас говорят, с катушек. Запил, заколобродил. А как ему иначе, если он в самом главном своём мужском достоинстве ущемлён? Всё законно, это и есть наказание за то, что преступила девка перед природой, не дождалась своего суженого».

А вот другой пример: преодолевая внутреннюю озлобленность на друга, Николай переступает через неё и спасает ему жизнь.

«И нечего было тебе спасать меня, нечего соваться опять не в своё дело.

- Это уж позволь мне решать...

- А я говорю - не спасал бы!

Валерка уронил голову, сотрясаясь то ли от холода, то ли от придушенных рыданий.

А Николай, разморённый теплом большого костра, успокоено как-то, как бывает, когда выполнишь большое и трудное дело, думал: "Я вовсе и не тебя спасаю... Не-е-ет, себя самого».

(Рассказ «Костёр на снегу».)

И что ещё существенно, покаяние за недобрые поступки, за содеянный грех у Герасина скорее осуществляется именно перед людьми, а не показушно перед Богом. Оступившиеся где-то глубоко в душе просят и у Него прощения, вымаливают его бессонными ночами, но им очень важно знать, а что же скажут люди?

Опять-таки, подобное философствование в духе Ф.Достоевского, отголосками в чём-то напоминающее и Шукшинское "верование".

Но если у В.Шукшина "верую" означало "жить", то у Виктора Герасина добавляется: "по совести".

«Самое недоброе - это подставить человека под неприятности. Этим не пользуюсь по умыслу, но иной раз получается так, что случайно подставишь под удар кого-либо из близких, знакомых. И когда понимаешь, что сделал это ты, пусть не умышленно, а как говорится, по непродуманности, то на душе делается неуютно, покаянно. Долго стенает совесть от её угрызений. Её на самом деле будто собаки грызут».

(Повесть «Кружево».)

Когда же герой этой повести задумал строиться и получил от сельсовета разрешение на пользование земельным участком, но узнав, что сельчане протестуют, ибо там было старое захоронение предков, он без раздумий отказывается:

«Да я что же, не христианин что ли, на кладбище-то селиться. Нет уж, не хочу на костях людских жить. Греховное это дело, ни счастья, ни покоя не будет».

В.Герасина никак не назовешь "религиозным писателем", то есть таким, кто безоговорочно однозначно принимает религию, взятую в её церковной, даже исторической форме.

И когда имя Божие упоминается в сюжете, как в рассказе "У каждого своя икона", то оно прежде всего несёт в себе внутреннее состояние душевного мира героя.

«Творец и Создатель всего, Боже,

дела рук моих спешно исправь,

меня от всяческого зла избавь...» -

упреждает молитвы своих литературных героев писатель.

В целом для прозы В.Герасина характерен тот своеобразный фольклорный базис, та почва, которая заведомо направлена на осознание чувства связи с родной русской землёй, с несомненными её православными корнями, уроками Закона Божия, составляющими прежде всего нравственные устои народной русской жизни.

Через многие рассказы В.Герасина проходят мотивы Евангельской притчи о заблудшем сыне, связанные с верой в то, что единственное спасение человека кроется в возвращении к своим корням, к отчему дому.

Сегодня немало тех, кто пытается забыть эту вековечную истину и на индивидуальном, и на общественном уровне.

Эта "забывчивость" и приводит к выхолащиванию нравственности во многих сферах современной жизни.

У В.Герасина эта тема слышится особенно выразительно.

Она становится свидетельством утраты не только истинной, а не наигранной, Веры, но и упадка морального облика страны, реально наметившегося разрушения деревни, ухода из неё молодёжи, забывающей родной дом и родителей... Да и сама жизнь сегодня не способствует закреплению молодых рабочих рук на селе. Вот и маются старики-родители в одиночку.

«Все бы ничего, да вот один я остался. Жена, ты знаешь, три года назад померла. Детей двое, дочь и сын. Дочь на Урале живёт. Как после института уехала туда, так и осталась. Семья. У меня от неё уже правнуков трое. Дорого стало ездить. После похорон матери пока не приезжала. Всё собирается, а не удаётся.

Сын в Прибалтике. Служил там, он полковником ушёл в отставку. Тоже семья. И от него два правнука. Пенсии невеликие у военных. Тоже к отцу съездить накладно. Вот я и один. Огород не держу. Соседу отдал, Николаю. Огород-то мой добрый, с полным поливом, своя скважина. А в селе воды нет. Колхоз как рухнул, так и скважины забросили. Колодцы опять пооткрывали старые. Кто посильней - те свои скважины поделали. Но Николай меня не обижает. По осени и картошки даст на зиму, и капусты, и всех прочих огурцов-помидоров.

Обезлюдело село».

(Рассказ «Взойди заря»)

Библейская заповедь о почитании родителей своих также не цитируется и не провозглашается в текстах, но она подстрочно звучит во многих произведениях, усиливая идею единения родства, народа, исповедующих общие нравственные, религиозные ценности.

Читаешь Герасинские строки, и будто ощущаешь что-то вечно значимое в них, корневое - Божественное и мирское - одновременно.

И приходят при этом на память и Библейские заповеди, и то, чему тебя учили в детстве бабушки и дедушки, как впервые водили в церковь, и те же их сказки, и колыбельные, лампадки и иконы, перед которыми, каждый день, стоя на коленях, они обязательно молились и утром, и вечером... И как ты впервые вместе с ними осенил себя крестом.

Это, видимо, и есть свидетельство присущего нам априори, не крикливого, спрятанного глубоко в душе, православного восприятия жизни, ставящего во главу угла наш нравственный облик.

У всех у нас дорога к осознанному православию разная. И никакие внешние её атрибуты, в том числе, и временнЫе, не могут по влиянию и значимости соперничать с этим подсознательным стихийным христианским мироощущением. Оно живёт в нас самих, и, поднимая глаза в молении к Небу, мы подсознательно соглашаемся с тем, что в мире испокон веков существует животворящая Природа-Праматерь всего сущего - эта великая таинственная Икона Святой Истины, под которой мы живём и умираем, грешим и любим, верим и надеемся. "Земля и Небо - замкнут круг, - пишет поэт В.Герасин. - И Бог в нём." Именно об этом и хотел нам напомнить наш современник - классик реалистической русской литературы Виктор Герасин.

Окончила десятилетку с Золотой медалью; факультет редактирования массовой литературы УПИ им.И.Федорова и аспирантуру Института общественных наук АН УССР. Преподаватель высшей школы.

Член Русского общества им. А.С.Пушкина, работающего в структуре Международного Совета Российских соотечественников в Украине.

Республиканские еженедельники: «Вільна Україна» (зав. отделом), «Товариш» (политический обозреватель), «Народна справедливість» (Главный редактор). Темы публикаций: общественно-политическая жизнь в Украине, очерки о выдающихся деятелях Украины.

_

Книги.
— Глория Дэй. Сборник рассказов. Л.:»Максимум».2009. 120с.
— Люди вы мои хорошие. Обзор творчества русского писателя и поэта Виктора Герасина. Л.: Изд. дом «Цивилизация», 2011. 107с. ISBN 978-966-7719-18-0
— Небо хочу удержать. Сборник стихотворений. М.: «Спутник+», 2011. 250с. ISBN 978-5-9973-1500-9
— Майорцы для майора. Сборник рассказов, новелл, миниатюр. К.: Изд. дом «Аванпост-Прим», 2011. 367с. ISBN 978-617-502-022-7
Автор сетевых ресурсов: литературно-философский журнал «Топос», газета «Российский писатель», литературно-исторический журнал «Великороссъ».

Светлана Демченко

«ЧИСТЫЕ ВОРОБЬИ, А НЕ ХЛОПЦЫ…»

Обзор рассказов русского писателя Николая Дорошенко

«Не только тем изумительна жизнь наша, что в ней так плодовит и жирен пласт всякой скотской дряни, но тем, что сквозь этот пласт все-таки победно прорастает яркое, здоровое и творческое, растет доброе - человечье, возбуждая несокрушимую надежду на возрождение наше к жизни светлой, человеческой».
М.Горький

Прежде всего следует отметить, что творчество русского прозаика Николая Дорошенко не только широко известно сегодня, но уже и достаточно емко и всесторонне исследовано.

Вспомнить хотя бы обстоятельные статьи о нем Валентины Ефимовской «Жизнь истинная», или «Как течет жизнь», «Ушедшие к жизни родной» («О повестях «Прохожий» и «Ушедшие»), или Сэды Вермишевой о повести «Выстрел», и др.

Но ранее, как правило, анализировались крупные произведения писателя, те значимые повести, которые были отмечены весомыми литературными премиями.

А ведь Николай Дорошенко преуспел и в жанре рассказа. Их написано им не один десяток. Среди них есть как полновесные («Друг», «Овес», «Ненависть к дикому кабану», «Оно» и др.), так и более короткие, как принято сейчас говорить, новеллистического характера («Праздник», «Картина», «Карьер» и др.).

Но те и другие, - это не просто лирическая проза, «азбука для литератора» , а спрессованная во времени амплитуда невыдуманных, зачастую автобиографических, жизненных историй

Практически для всех дорошенковских рассказов характерно художественно- философское напластование различных тем и смыслов, - от пейзажных зарисовок, картин жизни русской деревни 50-х - 60-х годов прошлого века до морально-этических проблем человеческого общежития.

« Деревня у нас была огромной. А наша улица аж в двадцать с лишним дворов выглядывала и на лужок, где отдыхали лошади после дневной страды, и на проточный пруд, где, по преданию, жил старинный сом, и на край колхозного сада, в котором можно было бы заблудиться, если б яблони росли не безукоризненно прямыми рядами, и на шлях, который серой грунтовой лентой вытекал к нам из-за далекой линии горизонта…». («Оно»)

« Был, значит, я обыкновенным всегда человеком. Как любой человек, не замечал я, как засыпал, не замечал, как просыпался, а то, бывает, пью молоко из кружки, потом опомнюсь – кружка уже пустая и на столе стоит , а я, оказывается, уже давно сигарету курю…». («Дерево возле дома»)

Обращает на себя внимание цикл рассказов, который объединяет тема детства и отрочества геро ев в их мировоззренческом становлении.

Речь пойдет о рассказах «Друг», «Проводы», «Овес», «Картина», «Карьер», и других, вошедших в новую книгу писателя «Ушедшие».

Чтобы верно осмыслить многообразие фактического материала в этих текстах, необходим междисциплинарный анализ возрастной психологии, социологии воспитания, этнографии, педагогики и собственно литературоведения. Естественно, этот обзор на столь обширное исследование не претендует. Скорее всего, он систематизирует мое читательское впечатление от прочитанного.

Стилистика и художественное пространство рассказов этого цикла важны для меня не столько формой, несомненно требующей особого писательского мастерства, сколько мировоззренческой, морально-этической направленностью, становлением жизненных личностных ориентаций и установок в детские годы.

Преимущественно во всех этих рассказах фиксируются важные психологические проблемы, возникающие от попыток осознания взрослеющим подростком определенных условностей мира взрослых и себя в нем.

При этом писатель демонстрирует поразительную наблюдательность, умение передать свежесть детского, еще до конца не сформировавшегося, взгляда на происходящие события, его остроту, максимализм, и, зачастую, наивность.

Он, как бы, «…открывает прорезь в иную реальность, наполняя события прожитого тем обжигающим смыслом, который не коснулся тебя, когда ты в них участвовал. … Спрессовывает время в ту точку, куда вмещается вся жизнь художника».

Николай Дорошенко еще и еще раз убеждает читателя в том, что корни характера и воззрений человека, их истоки проистекают из детства, в котором и закладываются важные личностные ориентиры на всю будущую жизнь.

И все же у Н.Дорошенко, в противовес А.Чехову , ребенок - не судья взрослого мира. Он у него учащийся, претендующий на самостоятельные оценки и суждения. Оттеняя фальшь взрослого мира, детская интонация, суждения подростков в текстах, – скорее толчок к таким раздумьям и помыслам, которые выходят за рамки детскости.

« Никогда не забуду проводы… Буду вечно помнить, как мои товарищи пришли ко мне…Приятно все-таки знать, что есть где-то настоящие друзья». («Друг»)

Читая Н. Дорошенко, я начала заново понимать, какими поистине замечательными мыслителями (именно!) были изображенные им мальчишки. Несмотря на возраст и ограниченное знание жизни, им, тем не менее, удавалось обсуждать и задумываться над самыми глубокими и жизненно важными проблемами. Причем, к их, как им казалось, решению они приступали мужественно и смело. Вспомним, как преодолевали Толик с другом страх в себе, решая пойти к занимавшему их воображение карьеру. Там взрывали, там таилась опасность.

«Неизвестно где, неизвестно зачем лежали мы с Толиком, неизвестно куда падали из-под наших пальцев комья земли. И когда Толик шепотом спросил у меня: « Тебе не страшно тут лежать? А?», когда я признался ему: «Не беспокойся, не страшно», - вдруг словно бы разомкнулись уже навсегда какие-то трепетно-горячие стены, столь долго, оказывается, хранившие мое сердце в своем сладком плену…». («Карьер» )

Пока что им было невдомек, что последующие годы будут губить в них эту способность, эту безудержную дерзость. И они привыкнут ко многому так же, как и уже здесь, лежа у карьера, « …привыкли знать о том, что… запасами взрывчатых веществ, имеющимися на земле, можно землю расколоть несколько раз;…, что даже ночью, когда мы с Толиком ни в чем и ни перед кем невиновные спим, накрывшись одеялом с головою, в каждого из нас тайно нацелен пристальный глаз бомбы; …что во время последней войны полегло в землю двадцать миллионов нашего народу! Двадцать миллионов!!!».

Хотя, справедливости ради, надо сказать, что придет час, и они, увы! научатся отвечать на готовые вопросы готовыми, ответами, сформулированными уже не ими, а социальными институтами. И как тут не быть «одинаковыми», такими, как все, как же выразить себя и свое «я»? Проблема глубока: соотношение личного и общественного. Непросто это. Если самый свободолюбивый писатель или поэт тоже может сбиться в пути, потому что и им, хотят они того или нет, приходится считаться с тем, с которой стороны его кусок хлеба намазан маслом. Но понимание всего этого, пока птенцы в гнезде, дома, под присмотром родителей, придет гораздо позже.

А пока дорошенковские герои радовались жизни. Словно для них было писано это правило: если смысл жизни состоит в том, чтобы жить, так давайте жить; специальных мастеров жизни Бог не прислал на Землю, их нет в книгах, они не исторические личности; наверное, они там, в вечности, куда и мы, живя, как умеем, рано или поздно попадем.

Необычный психологический накал представляют также эпизоды переживания персонажем-отроком ухода из жизни дорогого ему человека. Подросток пытается сам анализировать свои ощущения и не боится признаться, что эмоциональной составляющей этого стресса был вовсе не страх, и не слезы, а, скорее, чувство вины и стыда за невнимание к деду при жизни.

« Наше сочувствие будто лишь снилось нам, мы оставались равнодушными, зная, что не равнодушны, и оставались неравнодушными очень уж равнодушно. Мы затихали, боясь в себе фальши, и были насквозь фальшивы, потому что понимали: только лишь слушать такой рассказ нельзя!». («Овес»)

Вспоминая беседы с покойным дедом Георгием, автор этими строками, построенными по существу на оксюмороне, заставляет каждого из нас задуматься над тем, умеем ли мы слышать и слушать друг друга, и когда это «вслушивание» приходит к человеку, что оно ему дает, чем питает его душу.

Еще одну отличительную черту дорошенковских рассказов надо выделить особо. Это своеобразная «жизнь души», когда тональность мировосприятия персонажа раскрывают разные формы внутренней речи, прежде всего, несобственно-прямая.

Выступая продуктивным способом завуалированного монолога, этот тип речи нередко характеризуется как диалог- разговор героя с самим собой, он трансформируется в «поток сознания» по мере нарастания эмоционального напряжения, делая тем самым более значимым не фабульное построение, а ситуации, попытки разглядеть себя изнутри.

«… И просторно, и скучно стало моему сердцу, как, может быть, камню, который неизвестно когда, куда и зачем кинут, который свистит в воздухе лишь потому, что сквозь воздух этот летит, и захотелось мне разрыдаться от страха пред своим почти обморочным спокойствием, от страха пред своим неизвестно для чего мне необходимым бесстрашием. И еще хотелось мне плакать от умиления пред каждым новым, продолжающим ночь и приближающим раннее летнее утро мгновением, пред каждым новым ударом своего сердца; но даже и сила, делающая неостановимым время, казалась мне ничтожной пред силой собственного почти неощутимого желания длить и длить бесконечно свою, затаившуюся в темноте, обозначенную теперь только ударами сердца, жизнь». («Каръер»)

« Толк в жизни понимаешь только потом, но жить приходится сначала", - писал Серен Кьеркегор. Так оно и получается у всего живого на земле, не говоря уже о человеке.

Вон, как и воробьи, как и другие птицы, вольные, неприхотливые, прежде, чем вылететь из родного гнезда, им немало приходится чему учиться, познавать, чему следовать, пусть и природному инстинкту приспособления, но такому беспрекословному и необратимому, без чего невозможны ни взросление, ни дальнейший полет.

Понимала это и баба Миланья, тоскующая по погибшему сыну, носящая «его» - это непоправимое горе,- в себе. Рыдая и буквально воя по ночам, она видела в чужих сыновьях свою несостоявшуюся материнскую мечту, нередко звала и угощала сорванцов. А однажды на прощанье только и успела крикнуть: « Ну, чистые воробьи, а не хлопцы!». Читай: непоседы, которые, как воробьи, рано или поздно оставят и ее, и родные дома, и своих близких. (« Оно» )

В разных рассказанных сюжетах зримо дается синтез внешних картин и граней личностного видения, настроения, переживания. Потому-то приоритетным и становится психологическое пространство, определяемое внутренним состоянием героя, его отношением ко всему происходящему, самостоятельным взглядом на мир.

« Ничего не надо человеку, ничего! – молча рассуждал Никита, уставясь в непроглядную толщу леса. – Нет слаще жизни, чем та, когда человек глядит вокруг наподобие странника. Спроси у него, куда он идет – призадумается, не ответит. А если ответит, то повернет обратно, словно уже побывал там… А что! Был бы человек, как поезд! Свистнул, крикнул, да и помчался, и не привязан ни к каком у колышку... А то ведь хоть разбейся. Уж если, не приведи бог, возненавидишь что – некуда глаза отвести, а возмечтается – только вздохнешь…». («Ненависть к дикому кабану»)

Но хотелось дорошенковским персонажам всегда многого и необычного. Они – это живое, органичное единство, и их личности уже окрашены индивидуальным, особенным, только им присущим миропониманием.

« Мы стали уже слишком непохожими друг на друга. Каждый таил в себе какое-то собственное намерение на жизнь. Уверенное или неуверенное, но собственное. Когда возвращался я домой, то увидел надпись на водонапорной башне. Нелепой мне показалась эта кривая, в потеках краски, надпись. Я к тому говорю, что, мол, вот так живешь, живешь свой век, а доживешь все дни до последнего и не увидишь, что дальше будет, потому что для жизни новые народятся люди, те, про которых уже не узнаем... А конца ничему не видно!..». («Друг»)

Демонстрируя знание подростковой психологии, автор с явной отеческой симпатией повествует о различных курьезных выходках подростков, несмотря на то, что уже в дошкольном возрасте они « приноровились воровать лошадей на лужку. Свистом подманивали этих колхозных работяг и, угостив хлебушком, одевали на их морды самодельные уздечки, заводили в канавку, чтобы проще было вскарабкиваться им на спины, а затем и примучивали, заставляя скакать галопом», за что не раз получали от конюха взбучку: « Н-н-ну, казачье! Н-н-ну крапивы в штаны напихаю вам!». («Оно)

Попозже, когда постепенно разные шалости лишались абсолютной бессмыслицы, сознание мальчишек начали занимать более устремленные мечты. Все естественно и правдиво. Этому веришь.

« И молча затем слушали мы, как свистит ветер в густых ветвях верб. И весь мир казался нам слепленным из одной только нашей мечты стать разведчиками. Также хотели мы стать летчиками, чтобы глянуть вниз с головокружительной высоты, хотели стать моряками, чтобы однажды пробиться сквозь свирепый шторм ради какой-то собственной великой цели и правды…». («Карьер»)

Продолжим: ради собственных крыльев, размах которых зависит от смелости, а сила – от связи с родным гнездом. Дети - как птицы. Их бы только подготовить, указать направление жизненного полета, иначе, как говорил е щё Луций Анней Сенека , «когда человек не знает, к какой пристани он держит путь, для него ни один ветер не будет попутным».

Это здорово, когда с детства подросток напоминает миру, что он вступает в него сознательно, и ему трудно без его поддержки и внимания.

«И мечтал я о том, без чего не имело смысла жить дальше, – мечтал я, чтобы все города, все страны, бермудские треугольники, китайские стены, пизанские башни, пилоты, поднимающие в небо бомбы, зубасто улыбающиеся президенты, - чтобы все, из чего мир состоял, вдруг приблизилось ко мне, вдруг изо всех сил в меня вгляделось и узнало: есть еще и я на этой земле!». («Карьер»)

Эта мысль незримо витает в текстах, утверждая вечное кипение жизни, родительской любви и сыновнего долга.

Очень многоликое у Николая Дорошенко лейтмотивное построение повествований: автор акцентирует речевые, интонационные лейтмотивы, которые играют тексто-образуюшую роль, формируют их подтекстовую зону. Особую значимость сообщают как невещественные (судьба, счастье, «оно», вера, жизнь, мечта), так и вещественные лейтмотивы (репродукция, трещинки в ножках стола, зерно и т.д.). Зерно, например, как использованный автором образ, несет глубокую смысловую нагрузку: поведать внуку изначальную мудрость бытия – его способность к возрождению.

«Ты, понятно, не знаешь. Так вот я тебе сейчас объясню… Берем, значит, мы зерно овса, опускаем в землю его, будто хороним. А оно вырастает. И так все вокруг существует, даже месяц в небе так существует. Поэтому и обычай такой есть, чтобы в день Воскресения зерно проросло». («Овес»)

Описывая какие-то запомнившиеся картины детства, на первый взгляд, простые и несущественные, как те « бессмысленные или не лишенные смысла » складываемые дедом Георгием про запас « резки торфа, серпы, копыстки для очистки лемехов от земли,…шпингалеты для форточек, детскую сандалию, плетеную, с разорванным дном кошелку, бутылки из-под дегтя,..безногую куклу…», писатель наталкивает нас на рассуждения более чем серьезные. Ведь недаром надо было понять «одно единственное: что значит бесконечно длинная и вдруг истаявшая жизнь деда Георгия для чистого, как детский глаз, и абсолютно беспечального неба, для вот этого белого облака, для всего вот этого, простертого до самого Рыльска, простора?». («Овес»)

И почему озорными глазами мальчишек мир видится несколько иным, чем он есть на самом деле? Почему они примиряют, а то и совсем путают добродетель с грехом, божественный порядок с различным, порой до краев вопиющим, уродством, искренность с лицемерием, доброту со злым умыслом? Так сразу и не ответишь. Не понимали этого и старшеклассники, видя перед собой примерного, безупречного в поведении одноклассника. И только по прошествии лет приходит понимание, что человек был искренним и добрым. « Друга я вспоминаю теперь чаще, чем остальных одноклассников. И кажется мне невероятным, что где-то на белом свете может жить-поживать его чистая и абсолютно вольная душа». (Друг»)

У Николая Дорошенко рассказ о жизни подростков, как правило, сочетается с обобщающими размышлениями об особенностях детской души, постепенном ее взрослении. С помощью обращения к яркому, живому описанию русской природы, использования выразительных языковых оборотов он создаёт неповторимый будничный житейский колорит. Показательным в этом плане есть рассказ «Праздник».

Вместе с тем приходят также на память строки Н.Гумилева из стихотворения «Детство»:

« Я ребенком любил большие,
Медом пахнущие луга,
Перелески, травы сухие,
И меж трав бычачьи рога »

Так, и у Николая Дорошенко наблюдается удивительное сходство душевного строя с гумилевским, и красоты природы также пленяли души его персонажей – как взрослых, так и детей.

« Мы лежали и слушали, как в траве масляно скворчат кузнечики, млеют пчелиные гулы. И с неба в глаза нам, как искрой, нескончаемо посверкивал своею песней жаворонок. Некий особо тяжелый шмель вдруг прогудел над моим лицом, и вся великая надсада его словно бы застряла в моих ушах…». («Оно»)

К особенностям стиля Н.Дорошенко следует отнести то, что события в рассказах даны на синтезе их осмысления с позиций прошлого и нынешнего авторского личностного видения.

« Не знаю я, как теперь ведут себя влюбленные старшеклассники. Если это правда, что они более смелы в проявлении своих чувств, то пусть все равно с пониманием отнесутся и к тому, что умели мы в их возрасте двадцать лет назад. Лично я сейчас, кажется, полжизни отдал бы только за то, чтобы еще раз пережить вот такую любовь, состоящую лишь из молчания, из созерцания лиловой летней тьмы. Кажется, только когда вот так замрет, неслышная, твоя душа, счастье сможет торкнуться тебе в сердце и шевельнуть в нем горячую, радостную и почти слезную влагу ». («Друг»)

В то же время дорошенковское "я" не только разделяется на голоса автора и рассказчика, но еще и позволяет выделить новую точку зрения - голос маленького героя, повествователя в детстве. Большинство текстов написаны от первого лица, что, конечно, способствует созданию доверительной атмосферы. На формирование детской точки зрения, её отделение от "я" взрослого героя работают разнообразные приёмы: использование "детской" лексики; гиперболизация предметов; введение в текст лирических отступлений и обобщений, принадлежащих взрослому герою и т.д. Эта повествовательная техника впоследствии становится одной из ведущих характеристик стиля.

Безусловно, «Я» у писателя обусловлено в ряде случаев автобиографичностью материала. Однако, при этом отсутствует нарочитое навязывание авторской и прямой речи, и наличествует речевая свобода. В этом плане даже явный личный жизненный опыт героя не совсем идентичен авторскому, он обнаруживает некую спонтанность, весьма тонкую нетождественность «я»-персонажа и автора-творца.

Вообще-то три четверти книг пишутся на использовании автобиографического опыта… Как известно, в этой манере часто писал Л.Толстой, М.Горький, К.Паустовский, Ф.Гладков, Ю.Казаков, А.Яшин. К ней прибегали В.Астафьев, А.Битов, В.Лихоносов, в этой манере пишет В.Герасин и др. И этот прием у Н.Дорошенко, как и у них, никак не отражается на художественности, типажах, характерах. Писатель смог отойти от собственной фотографии, подняться на авторскую кафедру и посмотреть на выведенных персонажей как на героев литературного произведения.

Рассмотрение стилевой концепции дорошенковских рассказов было бы неполным, если не подчеркнуть еще и использование вещных деталей, таких, например, как усеченная человеческая голова на репродукции, а также сочная метафоричность, в том числе, и заглавий рассказов. Как раз заглавия сообщают читателю некую символичность, подталкивая тем самым читательское воображение к пониманию подтекста и авторского замысла.

Картина - это метафора у автора,- не только репродукция, необдуманно приобретенная отцом на рынке, но и сценка быта, семейная атмосфера, сцена из деревенской жизни. Это общая житейская картина, сфокусированная в незамысловатом полотне, которое и любить нельзя, и выбросить жалко. И даже спустя четверть века эти ощущения не покидают автора, ибо исповедальность психологического состояния не довлеет над сыновней памятью и долгом.

«Грустно мне знать об этом, но - никак не могу я решиться что-то сделать с картиной. Потому что быть уличенным матерью в равнодушии или в ненависти к этой картине мне одинаково стыдно». («Картина»)

Видно, детские годы оставили писателю в наследство эту память, эту любовь к близким, к родной земле, неуемную любознательность и веру чистоту, свет, добро.

Он и сегодня уверен в « той незамутненности счастья, которая доступна лишь в детстве» и представляет собой непреходящую ценность в человеческой жизни.

Николай Дорошенко, как и многие писатели, в способности чистого человеческого сердца к свету и добру видит самое дорогое богатство.

Василий Шукшин в связи с этим замечал: “Если мы чем-нибудь сильны и по-настоящему умны, так это в добром поступке”.

Свой добрый поступок прозаик Дорошенко зримо совершил в своих рассказах и повестях, оставляя последующим поколениям сочное художественное слово о празднике жизни, « который кудрявится вербами, в мареве колышет их село, цокочет стрекозами, блестит их прозрачными крыльями, медленно плывет от одного края земли к другому…». («Праздник»)

Спасибо, Николай Иванович! Ваш жизненный полет удался.