Цель искусства доставлять наслаждение моэм эссе. Специфическая функция — эстетическая (искусство как формирование творческого духа и ценностных ориентаций)
Цели искусства
Раздумывая о целях искусства, иными словами, решая вопрос, почему люди любят искусство, усердно стараясь развивать его, я вынужден обратиться к опыту единственного представителя человечества, о котором я кое-что знаю, а именно к самому себе. Когда я размышляю о том, к чему стремлюсь, то нахожу только одно слово - счастье. Я хочу быть счастлив, пока живу, ибо что касается смерти, то, никогда не испытав ее, я и не представляю, что она значит, и потому мой ум не может даже примириться с ней. Я знаю, что значит жить, но не могу догадаться, что значит умереть. Итак, я хочу быть счастливым, а иногда, говоря по правде, даже веселым, и мне трудно поверить, чтобы такое желание не было всеобщим. И все, что стремится к счастью, я стараюсь взрастить, насколько это в моих силах. Помимо того, когда я, далее, задумываюсь над своей жизнью, то обнаруживаю, что она, как мне кажется, находится под влиянием двух преобладающих стремлений, которые, за неимением лучших слов, я должен назвать стремлением к деятельности и стремлением к праздности. То одно, то другое, но всегда они дают о себе знать, требуя удовлетворения. Когда мною владеет стремление к деятельности, я должен что-то делать, иначе мною овладевает хандра и мне становится не по себе. Когда же на меня нисходит стремление к праздности, то мне становится тяжело, если я не могу отдохнуть и предоставить своему уму поблуждать среди всевозможных картин, приятных или ужасных, которые подсказаны либо моим личным опытом, либо общением с мыслями других людей, живых или умерших. И если обстоятельства не позволяют отдаться этой праздности, то в лучшем случае я должен пройти сковозь терзания, пока мне не удастся возбудить энергию, чтобы она заняла место праздности и снова меня осчастливила. И если у меня нет способа возбудить энергию, чтобы она выполнила свой долг, вернув мне радость, и если я должен трудиться вопреки желанию ничего не делать, то я в самом деле чувствую себя несчастным и почти хотел бы умереть, хотя мне и неизвестно, что такое смерть.
Кроме того, я вижу, что если в праздности меня развлекают воспоминания, то, когда я отдаюсь стремлению к деятельности, меня радует надежда. Эта надежда бывает порой большой и серьезной, а иногда и пустой, но без нее не может возникнуть благотворная энергия. И снова я понимаю, что если иногда я могу дать выход желанию действовать, просто применяя его в работе, результат которой длится не более текущего часа - в игре, говоря короче, - то это желание быстро истощается, сменяется вялостью из-за того, что надежда, связанная с работой, была ничтожна, а то и вовсе едва ощущалась. В целом же, чтобы удовлетворить овладевшее мною стремление, я должен либо что-то делать, либо заставить себя поверить, что я что-то делаю.
Так вот я считаю, что в жизни всех людей в различных пропорциях преобладают эти два стремления и что это объясняет, почему люди всегда любили искусство и более или менее усердно занимались им, а иначе зачем же им нужно было прикасаться к искусству и таким образом увеличивать труд, которым, хотели они того или нет, им приходилось заниматься, чтобы жить? Вероятно, это доставляло им наслаждение, ведь только в очень развитых цивилизациях человек в силах заставлять других работать на себя, чтобы сам он мог создавать художественные произведения, в то время как к народному творчеству были причастны все люди, оставившие по себе какой-либо след.
Никто, полагаю, не склонен отрицать, что цель искусства - доставлять радость человеку, чьи чувства созрели для его восприятия. Произведение искусства создается, чтобы делать человека счастливее, развлекать его в часы досуга или покоя, чтобы пустота, это неизбежное зло таких часов, уступила место приятному созерцанию, мечтам или чему угодно. И в этом случае не так-то быстро вернутся к человеку энергия и желание работать: ему захочется еще новых и более тонких наслаждений.
Умиротворять беспокойство - вот, очевидно, одна из главных целей искусства. Насколько я знаю, среди ныне живущих есть одаренные люди, единственный порок которых - неуравновешенность, и это, по-видимому, единственное, что мешает им быть счастливыми. Но и этого достаточно. Неуравновешенность - это изъян в их душевном мире. Она превращает их в несчастных людей и плохих граждан.
Но, согласившись, что привести человека в душевное равновесие - это и есть важнейшая задача искусства, спросим, какой ценой мы ее добиваемся. Я признал, что занятие искусством обременило человечество дополнительным трудом, хотя убежден, что так будет не всегда. Да и кроме того, увеличив труд человека, увеличило ли оно к тому же и его страдания? Всегда находятся люди, готовые тотчас же ответить на этот вопрос утвердительно. Существовали и существуют два типа людей, не любящих и презирающих искусство как постыдную глупость. Помимо набожных отшельников, которые считают его мирским наваждением, мешающим людям сосредоточиться на мыслях о спасении или о гибели души в другом мире, отшельников, которые ненавидят искусство, ибо думают, что оно способствует земному счастью человека, - помимо них, существуют также люди, которые, рассматривая жизненную борьбу с самой, по их мнению, разумной точки зрения, презирают искусство, полагая, что оно усугубляет рабство человека тем, что увеличивает бремя его труда. Если бы дело было в этом, то, на мой взгляд, оставался бы нерешенным вопрос: разве не стоит перенести новую тяжесть труда ради новых дополнительных радостей в отдыхе, - признавая, разумеется, всеобщее равенство. Но дело вовсе не в том, по-моему, что занятия искусством усугубляют наш и без того обременительный труд. Нет, напротив, я считаю, что если бы это было так, искусство вовсе никогда бы не возникло и, разумеется, мы никогда бы его не находили у народов, среди которых цивилизация существовала только в зачатке. Говоря другими словами, я убежден, что искусство никогда не может быть плодом внешнего принуждения. Труд, создающий его, доброволен и частично предпринимается ради самого труда, а частично - в надежде создать нечто, что, появившись, доставит наслаждение потребителю. Или опять-таки этот дополнительный труд - когда он на самом деле дополнительный - предпринимается, чтобы дать выход энергии, направив ее на создание чего-либо достойного и потому способного пробудить в труженике, когда он работает, живую надежду. Вероятно, трудно объяснить людям, лишенным художественного чутья, что работа искусному ремесленнику всегда доставляет известное чувственное наслаждение, когда он выполняет ее успешно, и оно усиливается пропорционально независимости и индивидуальности его труда. Вы должны также понять, что такого рода творчество и получаемое от него наслаждение не ограничиваются возданием только художественных произведений вроде картин, статуй и прочего, но в той или иной форме сопровождает и должно сопровождать всякий труд. Только на этом пути найдет себе выход наша энергия.
Поэтому цель искусства - увеличивать счастье людей, наполняя их досуг красотой и интересом к жизни, не давая им уставать даже от отдыха, утверждая в них надежду и вызывая физическое наслаждение от самого труда. Короче говоря, цель искусства - сделать труд человека счастливым, а отдых плодотворным. И, следовательно, подлинное искусство - неомраченное благо для рода человеческого.
Но так как у слова «подлинный» множество значений, я должен испросить разрешения попытаться извлечь из своего рассуждения о целях искусства кое-какие практические выводы, которые, как я предполагаю и даже надеюсь, вызовут спор, ибо только поверхностный разговор об искусстве не затрагивает социальных проблем, побуждающих задумываться всех серьезных людей. Ведь искусство - богато ли оно или бесплодно, искренне или бессодержательно - является и должно являться выражением общества, в котором оно существует.
Прежде всего мне ясно, что в настоящее время люди, наиболее широко и глубоко воспринимающие положение дел, совершенно не удовлетворены современным состоянием искусств, точно так же как и современным состоянием общества. И это я утверждаю, вопреки тому мнимому оживлению искусства, которое имело место в последние годы. Действительно, весь этот шум вокруг искусства среди части образованной публики наших дней показывает только, насколько обоснована вышеупомянутая неудовлетворенность. Сорок лет назад было намного меньше разговоров об искусстве, намного меньше им занимались, чем теперь. И это особенно верно в отношении архитектурного искусства, о котором по преимуществу мне и предстоит теперь говорить. Люди с тех пор сознательно стремились воскресить в искусстве дух прошлого, и внешне дело обстояло благополучно. Тем не менее я должен сказать, что, несмотря на эти сознательные усилия, сорок лет назад жить в Англии для человека, способного чувствовать и понимать красоту, было не столь мучительно, как теперь. И мы, понимающие значение искусства, хорошо знаем, хотя и не часто осмеливаемся об этом говорить, что через сорок лет жить здесь будет еще грустнее, если мы по-прежнему будем следовать дорогой, по которой идем теперь. Около тридцати лет назад я впервые увидел город Руан {1} , который в то время по своему внешнему облику все еще оставался фрагментом средних веков. Нельзя выразить словами, как заворожили меня красота, романтика и носившийся над ним дух былых времен. Оглядываясь на свою прошлую жизнь, я могу только сказать, что видеть этот город было для меня самым большим наслаждением, какое я когда-либо испытал. А теперь и впредь такого наслаждения уже никому не испытать: для мира оно утрачено навсегда.
В то время я заканчивал Оксфорд. Хотя и не столь удивительный, не столь романтичный и на первый взгляд не столь средневековый, как тот нормандский город, Оксфорд все еще сохранял в ту пору большую часть своего былого очарования, и облик его тогдашних сумрачных улиц на всю жизнь остался для меня источником вдохновения и радости, которая была бы еще глубже, если бы я только мог забыть, что эти улицы представляют собой теперь. Все это могло бы иметь для меня гораздо большее значение, чем так называемое обучение, хотя тому, о чем я говорил, никто не пытался меня обучать, а сам я и не стремился учиться. С тех пор блюстители красоты и романтики, столь благодатных для образования, якобы занятые «высшим образованием» (так называется та бесплодная система компромиссов, которой они следуют), полностью игнорировали эту красоту и романтику и, вместо того чтобы их охранять, отдали их во власть коммерческих людей и явно намерены уничтожить их полностью. Словно дым исчезла еще одна радость мира. Без малейшей пользы, без причины, самым глупым образом красота и романтика снова отброшены прочь.
Я привожу эти два примера просто потому, что они запали мне в память. Они типичны для того, что происходит в цивилизованном мире повсюду, Мир везде становится более безобразным и более шаблонным, невзирая на сознательные и весьма энергичные усилия небольшой кучки людей, усилия, направленные на возрождение искусства и так явно не совпадающие с тенденцией века, что, в то время как необразованные ничего об этих усилиях не слышали, масса образованных воспринимает их просто как шутку, которая, однако, теперь начинает даже приедаться.
Если правда, как я утверждал, что подлинное искусство - это неомраченное благо для мира, то все это очень серьезно, ибо на первый взгляд создается впечатление, что скоро вообще не останется искусства в мире, который таким образом утратит свое неомраченное благо. Думаю, что мир не очень-то может себе позволить это.
Ибо искусство, если ему суждено погибнуть, уже выдохлось и цель его вскоре окажется забытой, а цель эта - сделать труд отрадным и отдых плодотворным. Что же, тогда любой труд должен стать безотрадным, а любой отдых - бесплодным? Действительно, если искусству суждено погибнуть, то дело примет именно такой оборот, ежели только что-нибудь другое не придет искусству на смену - нечто такое, чему в настоящее время нет имени и о чем мы еще даже и не мечтаем.
Я не думаю, что вместо искусства придет что-нибудь другое, и не потому, что сомневаюсь в изобретательности человека, которая, видимо, безгранична в отношении возможности делать самого себя несчастным, но потому, что я верю в неиссякаемость родников искусства в человеческой душе, а также потому, что вовсе не трудно увидеть причины нынешнего упадка искусства.
Ибо мы, культурные люди, отвернулись от искусства не сознательно и ire по доброй воле: нас вынудили отвернуться от него. В качестве иллюстрации я, вероятно, могу указать на применение машин для производства предметов, в которых возможны элементы художественной формы. Для чего нужна разумному человеку машина? Несомненно для того, чтобы сэкономить его труд. Какие-то вещи машина может делать столь же хорошо, как и человеческая рука, вооруженная инструментом. Человеку не нужно, например, молоть зерно на ручной мельнице - небольшая струя воды, колесо и несколько простых приспособлений прекрасно выполнят эту работу и дадут ему возможность, покуривая трубку, размышлять или же покрывать резьбой рукоятку своего ножа. В этом состояло до сих пор чистое преимущество применения машин, всегда при этом - запомните это - предполагая всеобщее равенство возможностей. Искусство не утрачивается, но выигрывается время для досуга или для более приятного труда. Возможно, совершенно разумный и независимый человек остановился бы на этом в своих взаимоотношениях с машинами, но слишком трудно ждать такого благоразумия и независимости, так что сделаем далее еще один шаг вслед за нашим изобретателем машин. Он должен ткать простую материю, но, с одной стороны, находит это занятие скучным, а с другой стороны, считает, что электрический ткацкий станок сумеет выткать эту же материю почти так же хорошо, как и ручной станок: поэтому, желая получить больше досуга или времени для более приятной работы, он применяет электрический ткацкий станок и соглашается на небольшое ухудшение ткани. Но при этом он не получил чистого выигрыша в искусстве; он пошел на сделку между искусством и трудом и получил в результате неполную замену. Я не говорю, что, поступая так, он, возможно, неправ, но считаю, что он потерял ровно столько, сколько и приобрел. Вот так именно человек разумный и ценящий искусство будет действовать в отношении машинной техники, пока он свободен, то есть пока его не заставили работать ради прибыли другого человека, пока он живет в обществе, признавшем необходимость всеобщего равенства. Но передвиньте создающий художественное произведение станок еще на один шаг, и человек утрачивает свое превосходство, если даже он независим и ценит искусство, Чтобы избежать недоразумения, я должен сказать, что имею в виду современную машину, которая оказывается словно бы живой и по отношению к которой человек становится придатком, но не старую машину, не тот улучшенный инструмент, который был придатком к человеку и работал, лишь пока его направляла рука. Хотя, - замечу, - как только речь пойдет о более высоких и сложных формах искусства, мы должны отбросить даже такие элементарные приспособления. Да, что касается собственно машин, применяемых для художественного производства, то, когда их употребляют для целей более высоких, чем производство предметов первой необходимости, лишь случайно наделенных кое-какой красотой, разумный, понимающий искусство человек применит их только в том случае, если его к этому принуждают. Если ему, к примеру, нравится орнамент, но он считает, что машина не может достойно выполнить его, а сам он не хочет тратить время, чтобы сделать его как следует, то зачем он вообще должен его делать? Он не захочет сократить свой досуг, чтобы делать такое, чего он не хочет, если только другой человек или группа людей его не заставят. Следовательно, он либо обойдется без орнамента, либо пожертвует частью досуга, чтобы создать настоящий орнамент. Последнее будет показателем, что он очень желает этого и что орнамент будет стоить его труда; в этом случае, кроме того, работа над орнаментом не будет тягостной, но заинтересует его и доставит ему наслаждение, удовлетворяя его энергию.
Так поступал бы, я полагаю, разумный человек, если бы он был свободен от принуждения со стороны другого человека. Не будучи свободен, он поступает совсем по-иному. Он уже давно прошел ту стадию, когда машины применяются лишь для выполнения работы, вызывающей у обыкновенного человека отвращение, или такой работы, которую машина могла бы сделать так же хорошо, как и человек. И если нужно произвести какую-нибудь промышленную продукцию, он каждый раз инстинктивно ждет, чтобы была изобретена машина. Он - раб машин; новая машина должна быть изобретена, а после того как ее изобретут, он должен - не скажу: использовать ее, - но быть ею использованным, хочет ли он того или нет. Но почему же он раб машин? - Потому что он раб системы, для существования которой изобретение машин оказалось необходимым.
Теперь я должен отбросить, а может быть, уже и отбросил допущение о равенстве условий и напомнить, что, хотя в каком-то смысле все мы рабы машин, все же некоторые люди непосредственно, а вовсе не метафорически являются таковыми, и они - именно те люди, от которых зависит большая часть искусств, то есть рабочие. Для системы, удерживающей их в положении низшего класса, необходимо, чтобы они либо сами были машинами, либо слугами машин и ни в коем случае не проявляли интереса к продукции, которую выпускают. Пока они являются для своих предпринимателей рабочими, они составляют часть машинного оборудования мастерской или фабрики; в своих же собственных глазах они - пролетарии, то есть человеческие существа, работающие, чтобы жить, и живущие, чтобы работать: роль ремесленников, создателей вещей по собственной доброй воле, ими давно уже сыграна.
Рискуя вызвать упреки в сентиментальности, я намерен заявить, что коль скоро это так, коль скоро труд, изготовляющий вещи, которые должны быть художественными, стал лишь бременем и рабством, то я радуюсь, что по крайней мере он не в состоянии создавать искусство и что его продукция лежит где-то посредине между окоченевшей утилитарностью и бездарнейшей подделкой.
Но в самом ли деле это только сентиментально? Мы, научившись видеть связь между промышленным рабством и упадком искусств, научились также надеяться на будущее этих искусств, ибо несомненно придет день, когда люди сбросят ярмо и откажутся мириться с искусственным принуждением спекулятивного рынка, который вынуждает их тратить свои жизни на бесконечный и безнадежный труд. И когда этот день наконец придет и люди станут свободными, возродится и их чувство прекрасного и их воображение, и они создадут такое искусство, какое им нужно. Кто может утверждать, что оно не превзойдет настолько искусство прошлых столетий, насколько последнее превосходит те несовершенные реликвии, которые останутся от нынешнего коммерческого века?
Несколько слов по поводу одного возражения, которое часто выдвигают, когда я говорю на эту тему. Могут сказать и обычно говорят: «Вам жалко искусства средних веков (это действительно так!), но создавшие его люди не были свободны; они были крепостными, были цеховыми ремесленниками, зажатыми в стальных тисках торговых ограничений; у них не было политических прав, и они подвергались самой беспощадной эксплуатации со стороны своих хозяев из благородного сословия». Что ж, я вполне допускаю, что угнетение и насилие средневековья повлияли на искусство того времени. Его недостатки, несомненно, вызваны этими явлениями, они в известной степени подавляли искусство. Но именно поэтому я говорю, что, когда мы сбросим с себя нынешний гнет, как сбросили старый, мы сможем ожидать, что искусство эпохи подлинной свободы превзойдет искусство прежних жестоких времен. Однако я утверждаю, что органическое, общественное многообещающее передовое искусство было в те времена возможно, тогда как жалкие образцы его, которые остаются теперь, являются плодами безнадежных индивидуальных усилий, и они пессимистичны и обращены в прошлое.
И то оптимистическое искусство может существовать посреди всего угнетения прошлых дней потому, что орудия угнетения были тогда совершенно явными и выступали как нечто внешнее по отношению к труду ремесленника. Это были законы и обычаи, открыто предназначенные ограбить его, и то было явное насилие, вроде разбоя на большой дороге. Короче говоря, промышленное производство не было тогда орудием ограбления «низших классов»; теперь же оно - главное орудие этого глубокочтимого занятия. Средневековый ремесленник был свободен в своем труде, поэтому он делал для себя из него, насколько было возможно, забаву, и поэтому все красивое, что выходило из его рук, говорило о наслаждении, а не о боли. Поток надежд и мыслей изливался на все, что человек создавал, начиная от собора и кончая простым горшком. Итак, попробуем выразить нашу мысль таким способом, чтобы это было наименее почтительно по отношению к средневековому ремесленнику и наиболее вежливо в отношении сегодняшнего «работника». Бедняга XIV века - его труд так мало ценился, что ему дозволялось тратить на него часы, услаждая себя - и других. Но у теперешнего перегруженного рабочего каждая минута очень дорога и вечно отягощена необходимостью выколачивать прибыль, и ему не дозволяется тратить на искусство ни одну из этих минут. Нынешняя система не позволяет ему - не может позволить - создавать художественные произведения.
Но странное явление возникло в наше время. Существует целое общество дам и джентльменов, действительно очень изысканных, хотя, вероятно, и не столь уж просвещенных, как то обычно думают, и множество представителей этой рафинированной группы действительно любит красоту и жизнь, иными словами - искусство, готовы на жертвы, чтобы его получить. Их возглавляют художники, обладающие большим мастерством и высоким интеллектом, и в целом - это немалых размеров организм, нуждающийся в художественных произведениях. Но произведений этих все же нет. А ведь множество этих требовательных энтузиастов - не бедняки и не беспомощные люди, не невежественные рыбаки, не полубезумные монахи, не легкомысленные оборванцы - короче говоря, ни один из тех, кто, заявляя о своих нуждах, раньше так часто сотрясал мир и будет еще снова его сотрясать. Нет, они - представители правящих классов, повелители людей: они могут жить, не трудясь, и располагают обильным досугом, чтобы поразмыслить, как воплотить в жизнь свои желания. И все же они, я утверждаю, не могут получить искусства, которого так, по-видимому, жаждут, хотя столь рьяно рыщут в поисках его по всему миру, сентиментально огорчаясь при виде жалкой жизни несчастных крестьян Италии и умирающих с голоду пролетариев ее городов, - ведь жалкие бедняки собственных наших деревень и наших собственных трущоб уже утратили всякую живописность. Да, и повсюду не много осталось им от действительной жизни, и это немногое быстро исчезает, уступая нуждам предпринимателя и его многочисленных оборванных рабочих, равно как и энтузиазму археологов, реставраторов мертвого прошлого. Скоро не останется ничего, кроме обманчивых грез истории, кроме жалких остатков в наших музеях и картинных галереях, кроме заботливо оберегаемых интерьеров наших изысканных гостиных, глупых и поддельных, достойных свидетельств развращенной жизни, которая там идет, жизни придавленной, скудной и трусливой, скорее скрывающей, чем подавляющей, естественные влечения, что не препятствует, однако, алчной погоне за наслаждениями, если только ее удается благопристойно скрыть.
Искусство исчезло и может быть «восстановлено» в своих прежних чертах ничуть не более, чем средневековое здание. Богатые и рафинированные люди не могут получить его, если и пожелали бы и если бы мы поверили, что иные из них могут его добиться. Но почему? Потому что тем, кто мог бы дать такое искусство богатым, они не позволяют его создавать. Иными словами, между нами и искусством лежит рабство.
Цель искусства, как я уже выяснил, - снять проклятие с труда, сделать так, чтобы наше стремление к деятельности выразилось в работе, доставляющей нам наслаждение и пробуждающей сознание, что мы создаем нечто достойное нашей энергии. И поэтому я говорю: так как мы не можем создать искусство, гоняясь только за его внешними формами, и не можем получить ничего, кроме поделок, то нам остается попробовать, что получится, если мы предоставим эти поделки самим себе и попытаемся, если сможем, сберечь душу подлинного искусства. Что касается меня, то я верю, что если мы попытаемся осуществлять цели искусства, не очень-то думая о его форме, то добьемся наконец того, чего хотим. Будет ли это называться искусством или нет, но это по крайней мере будет жизнь, а в конечном счете именно ее-то мы и жаждем. И жизнь может привести нас к новому величественному и прекрасному изобразительному искусству - к архитектуре с ее разносторонним великолепием, свободной от незавершенности и упущений искусства прежних времен, к живописи, соединяющей красоту, достигнутую средневековым искусством, с реализмом, к которому стремится искусство современное, а также к скульптуре, которой будут присущи изящество греков и выразительность Возрождения в сочетании с каким-то еще неведомым достоинством. Такая скульптура создаст фигуры мужчин и женщин, несравненные по жизненной правдивости и не теряющие выразительности, несмотря на превращение их в архитектурный орнамент, что должно быть характерно для подлинной скульптуры. Все это может осуществиться, в противном же случае мы забредем в пустыню и искусство умрет в нашей среде или же будет слабо и неуверенно пробиваться в мире, предавшем полному забвению прежнюю славу художеств.
При нынешнем состоянии искусства я не могу заставить себя считать, будто многое зависит от того, какой же из этих жребиев его ожидает. Каждый из них может заключать в себе надежду на будущее, ибо в области искусства, как и в других областях, надежда может полагаться только на переворот. Прежнее искусство больше не плодотворно и не рождает ничего, кроме утонченных поэтических сожалений. Бесплодное, оно должно лишь умереть, и дело отныне в том, как оно умрет - с надеждой или без нее.
Кто, например, уничтожил Руан или Оксфорд моих утонченных поэтических сожалений? Погибли ли они на пользу народа, отступая перед духовным обновлением и новым счастьем, или, быть может, они были поражены молнией трагедии, обычно сопровождающей великое возрождение? - Вовсе нет. Их красота сметена не строем пехоты и не динамитом, их разрушители не были ни филантропами и ни социалистами, ни кооператорами и ни анархистами. Их распродали по дешевке, они впустую растрачены из-за безалаберности и невежества глупцов, которым невдомек, что значит жизнь и радость, которые никогда не возьмут их себе и не дадут людям. Поэтому так уязвляет нас гибель этой красоты. Ни один здравомыслящий, нормально чувствующий человек не посмел бы сожалеть о подобных утратах, если бы они были платой за новую жизнь и счастье народа. Но народ все еще пребывает в том же положении, в каком он был прежде, все еще стоит лицом к лицу перед чудовищем, уничтожившим эту красоту и имя которому - коммерческая выгода.
Я повторяю, что все подлинное в искусстве погибнет от тех же рук, если такое положение продолжится достаточно долго, хотя псевдоискусство может занять его место и превосходно развиваться благодаря дилетантствующим и изысканным дамам и джентльменам и без всякой помощи со стороны низших классов. И, говоря откровенно, я опасаюсь, что этот несвязно бормочущий призрак искусства удовлетворит великое множество тех, кто сейчас считает себя любителями художеств, хотя нетрудно предвидеть, что и этот призрак будет вырождаться и превратится наконец в простое посмешище, если все останется по-прежнему, иными словами, если искусству суждено навсегда остаться развлечением так называемых дам и джентльменов.
Но я лично не верю, что все это будет продолжаться долго и зайдет далеко. И все-таки с моей стороны было бы лицемерием утверждать, будто я полагаю, что перемены в основании общества, которые освободят труд и создадут подлинное равенство людей, поведут нас краткой дорогой к великолепному возрождению искусства, о котором я упоминал, хотя я и совершенно уверен, что эти перемены коснутся и искусства, так как цели грядущего переворота включают и цели искусства: уничтожить проклятие труда.
Я полагаю, произойдет приблизительно следующее: машинное производство будет развиваться, экономя человеческий труд вплоть до того момента, когда массы людей обретут реальный досуг, достаточный для того, чтобы оценить радость жизни, и когда они на самом деле добьются такого господства над природой, что не будут больше бояться голода как наказания за недостаточно изнурительный труд. Когда они достигнут этого, они, несомненно, изменятся сами и начнут понимать, что действительно хотят делать. Они вскоре убедятся, что чем меньше они будут работать (я имею в виду работу, не связанную с искусством), тем более желанной им будет представляться земля. И они будут работать все меньше и меньше, пока то стремление к деятельности, с которого я начал свой разговор, не побудит их со свежими силами приняться за труд. Но к тому времени природа, почувствовав облегчение, потому что легче стал труд человека, снова обретет былую красоту и станет учить людей воспоминаниями о древнем искусстве. И тогда, когда недород искусств, который был вызван тем, что люди трудились ради прибыли хозяина, и который теперь считается чем-то естественным, уйдет в прошлое, люди почувствуют свободу делать что хотят и откажутся от своих машин во всех случаях, когда ручной труд покажется им приятным и желанным. Тогда во всех ремеслах, творивших некогда красоту, станут искать самую прямую связь между руками человека и его мыслью. И появится также множество занятий - в частности, возделывание земли, - где добровольное применение энергии будет считаться таким восхитительным, что людям даже в голову не придет бросать это удовольствие в пасть машине.
Короче говоря, люди поймут, что наше поколение было неправо, когда сначала увеличивало число своих потребностей, а затем пыталось - причем это делал каждый - увильнуть от всякого участия в труде, посредством которого эти потребности удовлетворялись. Люди увидят, что современное разделение труда в действительности есть лишь новая и преднамеренная форма наглого и косного невежества, форма значительно более опасная для счастья и удовлетворенности жизнью, чем невежество в отношении явлений природы, которое мы иногда называем наукой и в котором люди прошлых лет бездумно пребывали.
В будущем откроют или, вернее, заново узнают, что подлинный секрет счастья - ощущать непосредственный интерес ко всем мелочам повседневной жизни, возвышать их с помощью искусства, а не пренебрегать ими, препоручая труд над ними равнодушным поденщикам. В случае, если невозможно возвысить эти мелочи жизни и сделать их интересными или облегчить труд над ними с помощью машины так, чтобы он стал совсем пустяковым, это явится показателем, что польза, которая ожидалась от этих мелочей, не стоит возни с ними и лучше от них отказаться. Все это, по-моему, окажется результатом того, что люди сбросят с себя иго недорода искусств, если, разумеется, - а я не могу этого не предполагать, - в них будут все еще живы импульсы, которые, начиная с первых шагов истории, побуждали людей заниматься искусством.
Так и только так может произойти возрождение искусства, и я думаю, что так оно и произойдет. Вы можете сказать, что это длительный процесс, и это на самом деле так. Он, думаю, может оказаться и еще более долгим. Я изложил социалистический или оптимистический взгляд на мир. Теперь наступает черед изложить пессимистический взгляд.
Предположим, бунт против недорода искусств, против капитализма, который теперь разворачивается, будет подавлен. В результате рабочие - рабы общества - будут опускаться все ниже и ниже. Они не станут бороться против одолевающей их силы, но, побуждаемые любовью к жизни, зароненной в нас природой, которая всегда заботится о продлении рода человеческого, выучатся переносить все - и голод, и изнурительный труд, и грязь, и невежество, и жестокость. Все это они будут переносить, как переносят, увы, слишком терпеливо даже теперь - будут переносить, чтобы не рисковать сладкой жизнью и горьким куском хлеба, и в них истлеют последние искры надежды и мужества.
Не в лучшем положении окажутся и их хозяева: повсюду, кроме разве необитаемой пустыни, земля станет омерзительной, искусство совсем погибнет. И подобно народным художественным ремеслам, литература тоже станет, как это уже происходит в наши дни, простым набором благонамеренных, рассчитанных глупостей и бесстрастных выдумок. Наука будет становиться все более и более односторонней, несовершенной, многословной и бесполезной, пока в конечном счете она не превратится в такое нагромождение предрассудков, что рядом с ней богословские системы прежних времен будут казаться воплощением разума и просвещения. Все будет падать ниже и ниже, пока героические стремления прошлого осуществить надежды не будут из года в год, от века к веку предаваться все большему забвению и человек превратится в существо, лишенное надежд, желаний, жизни, существо, которое и вообразить трудно.
И будет ли хоть какой-то выход из подобного состояния? - Возможно. После какой-либо ужасной катастрофы человек, вероятно, научится стремиться к здоровой животной жизни и начнет превращаться из сносного животного в дикаря, из дикаря - в варвара и так далее. Пройдут тысячелетия, прежде чем он снова возьмется за те искусства, которые мы теперь утратили, и, подобно новозеландцам или первобытным людям ледникового периода, начнет покрывать резьбой кости и изображать животных на их отполированных лопатках.
Но в любом случае - согласно пессимистическому взгляду, который не признает возможность победы в борьбе против недорода искусств, - мы должны будем снова брести по этому кругу, пока какая-нибудь катастрофа, какое-нибудь непредвиденное последствие перестройки жизни не покончит с нами навсегда.
Я не разделяю этого пессимизма, но, с другой стороны, я и не полагаю, будто целиком от нашей воли зависит, будем ли мы содействовать прогрессу или вырождению человечества. Но все же, поскольку есть еще люди, склонные к социалистическому или оптимистическому мировоззрению, я должен в заключение сказать, что есть известная надежда на торжество этого мировоззрения и что напряженные усилия многих личностей свидетельствуют о присутствии силы, подталкивающей их вперед. Таким образом, я верю, что эти «Цели искусства» будут достигнуты, хотя и знаю, что это произойдет лишь при условии, что тирания недорода искусств будет повержена. Еще раз я предостерегаю вас, - вас, кто, возможно, особенно любит искусство, - от мысли о том, будто вы можете совершить что-либо доброе, когда, стремясь оживить искусство, будете заниматься только его внешней и мертвой стороной. Я утверждаю, что должно скорее стремиться к осуществлению целей искусства, нежели к самому искусству, и, лишь сохраняя верность этому стремлению, мы можем почувствовать пустоту и оголенность нынешнего мира, ибо, любя искусство по-настоящему, мы по крайней мере не позволим себе терпимо относиться к его подделке.
Во всяком случае, самое худшее, что с нами может случиться, - и я призываю вас с этим согласиться, - это покорность злу, которое для нас очевидно; никакие болезни и никакая сумятица не принесут больших бед, чем эта покорность. К неизбежным разрушениям, которые приносит перестройка, следует отнестись спокойно, и повсюду - в государстве, в церкви, у себя дома - мы должны решительно настроиться против любого вида тирании, не принимать никакой лжи, не малодушествовать перед тем, что нас страшит, хотя ложь и малодушие могут предстать перед нами в обличье набожности, долга или любви, здравого смысла или уступчивости, мудрости или доброты. Грубость мира, его ложь и несправедливость рождают свои естественные последствия, и мы, и наша жизнь - часть этих последствий. Но так как мы исследуем также и результаты векового сопротивления этим проклятиям, то давайте же все вместе позаботимся получить справедливую долю и этого наследия, которое если и не даст ничего другого, то по крайней мере пробудит в нас мужество и надежду, то есть живую жизнь, а это больше всего другого и есть подлинная цель искусства.
Рассел Бертран
50. Цели философии С самого начала философия имела две разные цели, которые считались тесно связанными между собой. С одной стороны, философия стремилась к теоретическому осмыслению структуры мира; с другой – она пыталась найти и поведать лучший из возможных образов
Из книги 7 стратегий для достижения богатства и счастья (Золотой фонд mlm) автора Рон Джим120. Конечные цели Главные вещи (ends), которые кажутся мне важными сами по себе, а не просто как средство для других вещей – это знание, искусство, безотчетное [???] счастье и отношения дружбы и
Из книги Галактика Гутенберга автора Маклюэн Герберт Маршалл Из книги Избранное: Социология музыки автора Адорно Теодор В Из книги Советская система: к открытому обществу автора Сорос ДжорджСредневековое освещение, глосса и скульптура суть аспекты важнейшего искусства рукописной культуры - искусства запоминания Это пространное рассуждение об устных аспектах рукописной культуры - в ее древней или средневековой фазе - позволяет нам преодолеть привычку
Из книги Комментарии к жизни. Книга первая автора Джидду КришнамуртиСамопознание искусства как проблема и как кризис искусства Современное искусство на Западе уже давно находится в таком состоянии, что перспективы его дальнейшего развития кажутся весьма неясными, неопределенными. Взгляду достаточно поверхностному, не углубленному в
Из книги САМОЕ НАЧАЛО (Происхождение Вселенной и существование Бога) автора Крейг Уильям Лейн Из книги Инстинкт и социальное поведение автора Фет Абрам ИльичДействие без цели Он принадлежал к разным и сильно различавшимся организациям и активно участвовал в них всех. Он писал и говорил, собирал деньги, организовывал. Он был агрессивен, настойчив и продуктивен. Он был очень полезным человеком, очень востребованным и вечно то
Из книги Политика поэтики автора Гройс Борис ЕфимовичЖить без цели? Большинство людей, отрицающих наличие цели в жизни, всё же живут счастливо - либо придумывая себе какую-то цель (что, как мы видим на примере Сартра, сводится к самообману), либо не делая окончательных логических выводов из своих взглядов.Возьмём, к примеру,
Из книги Истины бытия и познания автора Хазиев Валерий Семенович3. Цели культуры Высшей целью культуры является человек. Культура создает человека – свою высшую цель – ставя перед ним идеальные цели, отдаленные и ближайшие. Отдаленные цели культуры решающим образом влияют на ближайшие. Они выражают инстинктивные установки человека,
Из книги Диалектика эстетического процесса. Генезис чувственной культуры автора Канарский Анатолий СтаниславовичОт произведения искусства к документации искусства В последние несколько десятилетий интерес художественного сообщества все заметнее смещается от произведения искусства к документации искусства. Такое смещение - симптом, свидетельствующий о более общем и глубоком
Из книги автора11. Структура цели Разработка категории «цель» является важной и актуальной задачей социального познания. «Прогнозирование», «предвидение», «планирование» - все эти понятия общественной науки в той или иной форме связаны с понятием «цель».Цель есть непротиворечащий
Из книги автора Из книги автораМифология. О начале развития искусства и его основном противоречии. Истоки декоративно-прикладного искусства Видимо, человечество нелегко расставалось с тем способом освоения мира, в котором в качестве наивысшей – хотя и неосознанной – цели полагался сам человек, а
Моэм Сомерсет
Title: Купить книгу "Искусство слова": feed_id: 5296 pattern_id: 2266 book_author: Моэм Уильям Сомерсет book_name: Искусство слова
Роман можно написать в основном двумя способами. У каждого из них есть свои преимущества и свои недостатки. Один способ - это писать от первого лица, а второй - с позиции всеведения. В последнем случае автор может сказать вам все, что считает нужным, без чего вы не уследите за сюжетом и не поймете действующих лиц. Он может описать вам их чувства и мотивы изнутри. Если кто-то переходит улицу, автор может сказать вам, почему он так поступает и что из этого выйдет. Он может заняться одной группой персонажей и одним рядом событий, а потом отодвинуть их в сторону, заняться другими событиями и другими людьми и тем оживить померкший было интерес и, усложнив сюжет, создать впечатление разнообразия и сложности жизни. Тут опасно, что одна группа персонажей может оказаться настолько интереснее другой, что читатель (возьмем хрестоматийный пример, это происходило в романе «Миддлмарч») может подосадовать, когда ему предложат сосредоточить свое внимание на людях, до которых ему нет никакого дела. Роман, написанный с позиции всеведения, рискует стать громоздким, многословным и растянутым. Никто не делал этого лучше, чем Толстой, но даже он не свободен от таких изъянов. Самый метод предъявляет автору требования, которые он не всегда может выполнить. Он вынужден рядиться в шкуру всех своих персонажей, чувствовать их чувства, думать их думы, но и он может не все: он способен на это, только если в нем самом есть что-то от созданного им характера. Когда этого нет, он видит его только снаружи, а значит - персонаж теряет убедительность, которая заставляет читателя в него поверить. Я полагаю, что Генри Джеймс, как всегда озабоченный формой романа и хорошо понимая эти недостатки, изобрел то, что можно назвать подвидом метода всеведения. Тут автор остается всеведущим, но всеведение его сосредоточено на одном характере, и, поскольку характер этот небезгрешен, всеведение неполноценно. Автор облекается во всеведение, когда пишет: «Он увидел, что она улыбнулась», но не тогда, когда пишет: «Он увидел, как иронична ее улыбка», ибо ирония - это нечто такое, что он приписывает ее улыбке, причем, возможно, без всяких оснований. Польза от этого приема, как отлично понимал Генри Джеймс, именно в том, что этот характер, Стретер в «Послах» - самый главный, и история рассказана, и другие персонажи развернуты через то, что этот Стретер видит, слышит, чувствует, думает и предполагает. И автору поэтому не трудно устоять против всего не идущего к делу. Конструкция его романа по необходимости компактна. Кроме того, тот же прием создает в том, что он пишет, видимость достоверности. Поскольку вам предложили заинтересоваться в первую очередь этим одним персонажем, вы незаметно для себя начинаете ему верить. Факты, которые читателю должны стать известны, сообщаются ему по мере того, как о них постепенно узнает рассказчик, шаг за шагом идет выяснение того, что было темно, неясно и сбивало с толку. Так самый метод придает роману что-то от загадочности детектива и того драматического свойства, к которому Генри Джеймс так стремился. Однако опасность такой постепенности в том, что читатель может оказаться более сообразительным, чем тот персонаж, который эти факты разъясняет, и догадаться об ответах задолго до того, как это запланировано у автора. Думаю, что никто не может прочесть «Послов», не рассердившись на тупость Стретера. Он не видит того, что у него перед глазами и что уже ясно всем, с кем он сталкивается. Это был «секрет полишинеля», и то, что Стретер об этом не догадался, указывает на какой-то изъян в самом методе. Принимать читателя за большего идиота, чем он есть, небезопасно.
Поскольку романы пишутся в основном с позиции всеведения, можно предположить, что писатели нашли ее в общем более удовлетворительной для решения своих трудностей; но рассказ от первого лица тоже имеет ряд преимуществ. Как и метод, применяемый Генри Джеймсом, он прибавляет рассказу достоверности и не дает ему удаляться от главного, потому что автор может рассказать только о том, что сам видел, слышал или сделал. Использовать этот метод почаще было бы полезно для наших великих романистов девятнадцатого века, потому что отчасти из-за методов выпуска в свет, а отчасти по их национальной склонности романы их нередко становятся бесформенными и болтливыми. Еще одно преимущество рассказа от первого лица в том, что он обеспечен вашим сочувствием к рассказчику. Вы можете не одобрять его, но он принимает на себя все ваше внимание и уже этим заслуживает ваше сочувствие. Однако и тут у метода есть недостаток: рассказчик, когда он одновременно и герой, как в «Дэвиде Копперфилде», не может сообщить вам, не выходя из рамок приличия, что он хорош собой и привлекателен; он может показаться тщеславным, когда повествует о своих смехотворных подвигах, и глупым, когда не видит того, что всем ясно, то есть что героиня любит его. Но есть и более серьезный недостаток, такой, какого не преодолел ни один из авторов таких романов, и состоит он в том, что герой-рассказчик, центральная фигура, кажется бледным по сравнению с людьми, с которыми сводит его судьба. Я спрашивал себя, почему так получается, и могу предложить только одно объяснение. Автор видит в герое себя, значит, видит его изнутри, субъективно, и, рассказывая то, что видит, отдает ему сомнения, слабости, колебания, которые испытывал сам, а другие персонажи он видит снаружи, объективно, с помощью воображения или интуиции; и если автор так же блестяще одарен, как, скажем, Диккенс, он видит их с драматической рельефностью, с озорным чувством юмора, с наслаждением их странностями - они стоят перед нами во весь рост, живые, заслоняя его автопортрет.
У романа, написанного таким образом, есть вариант, одно время чрезвычайно популярный. Это роман в письмах, причем каждое письмо, конечно, написано от первого лица, но разными людьми. Преимущество этого метода - предельное правдоподобие. Читатель готов был поверить, что это настоящие письма, написанные теми самыми людьми, которым поручил это автор, и что попали они ему в руки потому, что кто-то выдал тайну. Правдоподобие - это то, чего романист добивается превыше всего, он хочет, чтобы вы поверили, что рассказанное им действительно случилось, даже если это невероятно, как басни барона Мюнхгаузена, или отвратительно, как «Замок» Кафки. Но у этого жанра были недостатки. Это был сложный, обходной путь, и дело подвигалось неимоверно медленно. Письма слишком часто бывали многословны и содержали не идущий к делу материал. Читателям этот метод надоел, и он вымер. Он породил три книги, которые можно числить среди литературных шедевров: «Клариссу», «Новую Элоизу» и «Опасные связи».
Но есть еще один вариант романа, написанного от первого лица, и он, как мне кажется, обходясь без изъянов этого метода, хорошо использует его достоинства. Пожалуй, это самый удобный и действенный способ написать роман. Как применить его - явствует из «Моби Дика» Германа Мелвилла. В этом варианте автор рассказывает историю сам, но он - не герой и историю рассказывает не свою. Он - один из персонажей, более или менее тесно связанный с ее участниками. Его роль - не определять действие, но быть наперсником, наблюдателем при тех, кто в ней участвует. Подобно хору в греческой трагедии, он размышляет об обстоятельствах, коих явился свидетелем, он может скорбеть, может советовать, повлиять на исход событий не в его силах. Он откровенно беседует с читателем, говорит ему о том, что знает, на что надеется и чего боится, а также не скрывает, если зашел в тупик. Нет нужды делать его глупым, чтобы он не выдал читателю то, что автор желает придержать до конца, как получилось у Генри Джеймса со Стретером; напротив, он может быть умен и прозорлив настолько, насколько сумел его таким сделать автор. Рассказчик и читатель объединены общим интересом к действующим лицам книги, к их характерам, мотивам и поведению, и рассказчик рождает у читателя такое же близкое знакомство с вымышленными созданиями, какое имеет сам. Он добивается эффекта правдоподобия столь же убедительно, как когда автор - герой романа собственной персоной. Он может так построить своего заместителя, чтобы внушить вам симпатию к нему и показать его в героическом свете, чего герой-рассказчик не может сделать, не вызвав вашего протеста. Метод написания романа, содействующий сближению читателя с персонажами и добавляющий правдоподобия, ясно, что в пользу этого метода много чего можно сказать.
Теперь я рискну сказать, какими качествами, по-моему, должен обладать хороший роман. Он должен иметь широко интересную тему, интересную не только для клики - будь то критиков, профессоров, «жучков» на скачках, кондукторов автобусов или барменов, а общечеловеческую, привлекающую всех и имеющую долговременный интерес. Опрометчиво поступает писатель, который выбирает темы всего-навсего злободневные. Когда эта тема улетучится, читать его будет так же невозможно, как газету от прошлой недели. История, которую нам рассказывают, должна быть связной и убедительной, должна иметь начало, середину и конец, и конец должен естественно вытекать из начала. Эпизоды не должны быть невероятными, но они должны не только двигать сюжет, но и вырастать из сюжета всей книги. Вымышленные автором фигуры должны быть строго индивидуализированы, их поступки должны вытекать из их характеров. Нельзя допускать, чтобы читатель говорил: «Такой-то никогда бы так не поступил». Напротив, он должен быть вынужден сказать: «Именно этого поведения я и ждал от такого-то». Кроме того, хорошо, если персонажи интересны и сами по себе. «Воспитание чувств» Флобера роман, заслуживший похвалу многих отличных критиков, но в герои он взял человека столь бледного и до того невыразительного, вялого и пресного, что невозможно заинтересоваться тем, что он делает и что с ним происходит. И поэтому читать эту книгу трудно, несмотря на все ее достоинства. Мне, очевидно, следует объяснить, почему я говорю, что персонажей следует индивидуализировать: бесполезно ждать от писателя совсем новых характеров; его материал - человеческая природа, и хотя люди бывают всевозможных сортов и видов, эпопеи пишутся уже столько столетий, что мало шансов, что какой-то писатель создаст характер совершенно новый. Окидывая взглядом всю художественную литературу мира, я нашел всего один абсолютно оригинальный образ - Дон Кихота; да и то не удивился бы, узнав, что какой-нибудь ученый критик сыскал и для него отдаленного предка. Счастлив тот писатель, который может увидеть своих персонажей, исходя из собственной индивидуальности, и, если его индивидуальность достаточно необычна, придать им иллюзию оригинальности.
И если поведение героев должно вытекать из характера, то же можно сказать о их речи. Светская красавица должна говорить как светская красавица, проститутка - как проститутка, «жучок» на скачках - как «жучок» на скачках, а стряпчий - как стряпчий. (Ошибка Генри Джеймса и Мередита безусловно в том, что их персонажи все без исключения говорят, как Генри Джеймс и Мередит.) Диалог не может быть беспорядочным и не должен служить автору поводом, чтобы подробно изложить свои взгляды: он должен характеризовать говорящих и двигать сюжет. Повествовательные куски должны быть живые, уместные и не длиннее, чем это необходимо, чтобы сделать ясными и убедительными мотивы говорящих и ситуации, в которой они оказались. Писать следует достаточно просто, чтобы не затруднять грамотного читателя, а форма должна облегать содержание, как искусно скроенный сапог облегает стройную ногу. И наконец, роман должен быть занимателен. Я говорю об этом в последнюю очередь, но это - главное достоинство, без него никакие другие достоинства не тянут. И чем более интеллектуальную занимательность предлагает роман, тем он лучше. У слова «занимательность» много значений, одно из них - «то, что вас интересует или забавляет». Обычная ошибка предполагать, что в этом смысле «забавляет» - самое главное. Не меньше занимательности в «Грозовом перевале», или в «Братьях Карамазовых», чем в «Тристраме Шенди» или в «Кандиде». Они занимают нас по-разному, но одинаково закономерно. Конечно, писатель вправе браться за те вечные темы, которые касаются всех - как существование бога, бессмертие души, смысл и ценность жизни; хотя ему не мешает помнить мудрую поговорку доктора Джонсона, что на эти темы уже нельзя сказать ничего нового, что было бы правильно, и ничего правильного, что было бы ново. Писатель может надеяться заинтересовать читателя тем, что хочет сказать об этих вещах, только если это неотъемлемая часть его замысла, если это нужно для характеристики героев его романа и влияет на их поведение, то есть приводит к поступкам, которые иначе просто бы не состоялись.
Но даже если роман обладает всеми качествами, о которых я упомянул, а это немало, в самой форме романа, как изъян в драгоценном камне, таится червоточина, из-за которой достичь в нем совершенства невозможно. Вот почему безупречных романов нет. Рассказ - это беллетристическое произведение, которое можно прочесть, смотря по длине, за какое-то время от десяти минут до часа, и речь в нем идет о каком-то четко определенном предмете, об инциденте или ряде тесно связанных друг с другом инцидентов, духовных или материальных, и все это законченно. Ни добавить к нему, ни отнять от него не должно быть возможно. Здесь, мне кажется, совершенство достижимо, и не думаю, чтобы оказалось трудно составить сборник рассказов, в которых оно достигнуто. Но роман - это повествование какой угодно длины. Оно может быть длиною с «Войну и мир», где рассказана длинная цепь событий и огромное количество действующих лиц действует в течение долгого времени, - либо коротким, как «Кармен». Чтобы придать ему правдоподобие, автор вынужден пересказать ряд фактов, которые относятся к делу, но сами по себе неинтересны. Часто события требуется разделить каким-то промежутком во времени, и для равновесия автору приходится, плохо ли, хорошо ли, вводить материал для его заполнения. Такие куски принято называть мостиками. Большинство писателей с горя ступают на них и шагают по ним более или менее ловко, но слишком вероятно, что, занимаясь этим, писатель становится скучен, а поскольку он обладает повышенной чувствительностью, то неизбежно пишет о моде дня, а когда эта мода кончается, оказывается, что написанное им потеряло свою привлекательность. Вот вам пример. До девятнадцатого века писатели уделяли мало внимания пейзажу или месту действия; все, что они хотели о нем сказать, умещалось в нескольких словах. Но когда публику покорила романтическая школа и пример Шатобриана, модным стало давать описания ради самих описаний. Человек не мог спокойно пройти по улице в аптеку и купить зубную щетку: автор должен был сообщить вам, как выглядели дома, мимо которых он шел, и что продавалось в магазинах. Рассвет и заход солнца, звездная ночь, безоблачное небо, горы в снежных шапках, темные леса - все было поводом для бесконечных описаний. Многие из них были сами по себе прекрасны, но они не шли к делу; лишь очень нескоро писатели поняли, что описание природы, пусть очень поэтично увиденной и замечательно изображенной, - ни к чему, если в нем нет необходимости, то есть если оно не помогает автору продолжить рассказ или сообщить читателю нечто такое, что ему полагалось знать о людях, в нем участвующих. Это - случайное несовершенство, но есть и другое видимо, всегда ему присущее. Поскольку роман - вещь довольно длинная, писание его занимает время, редко когда недели, а обычно месяцы и даже годы. И неудивительно, если воображение автора порой изменяет ему; тогда ему остается только положиться на упрямое усердие и на общую свою компетентность. И если он сумеет удержать ваше внимание такими средствами, это будет просто чудо.
В прошлом читатели предпочитали количество качеству и желали, чтобы романы были длинные и деньги не тратились бы зря; и автору часто приходилось нелегко: нужно было сдать печатнику больше материала, чем того требовала задуманная им история. Писатели придумали себе легкий выход. Они стали вставлять в роман рассказы, бывало, что длиною и с небольшую повесть, не имевшие к его теме никакого отношения или в лучшем случае пришитые к ней без малейшего правдоподобия. Никто не проделывал этого так беспечно, как Сервантес в «Дон Кихоте». Эти вклейки всегда рассматривались как клякса на его бессмертном творении, и теперь мы воспринимаем их не иначе как с чувством досады. В свое время критики осуждали его за это, и мы знаем, что во второй части романа он отказался от этой дурной привычки и сделал то, что считается невозможным: написал продолжение, которое лучше своего предшественника; но это не помешало последующим писателям (которые, несомненно, не читали этой критики) прибегать к столь удобному приему - сдавать книгопродавцу количество материала, достаточное для заполнения тома, который нетрудно продать. В девятнадцатом веке новые методы распространения подвергли писателей новым соблазнам. Большим спросом стали пользоваться ежемесячные журналы, уделявшие значительное место тому, что пренебрежительно называли легкой литературой; и это дало писателям возможность представлять свою работу публике с предложениями и не без выгоды для себя. Примерно в то же время издатели нашли выгодным публиковать романы известных писателей ежемесячными выпусками. Автор заключал договор на сдачу определенного количества материала на столько-то страниц. Эта система поощряла их работать не спеша и не заботиться об экономии. Мы знаем, из их собственных признаний, что время от времени авторы этих разорванных изданий, даже лучшие из них, как Диккенс, Теккерей, Троллоп, страдали от необходимости сдавать нужную порцию материала к определенному сроку. Не диво, что они раздували свой текст искусственно! Не диво, что перегружали его посторонними эпизодами! Когда я думаю, сколько препятствий на пути у писателя, сколько ловушек ему приходится обходить, меня удивляет не то, что даже лучшие романы несовершенны, а только то, что они не менее совершенны, чем есть.
В свое время, надеясь пополнить свое образование, я прочел несколько книг о романе. Авторы их, как и Г.-Дж. Уэллс, не склонны смотреть на роман, как на вид отдыха. Если они в чем-нибудь единодушны, так это в том, что сюжет имеет мало значения. Более того, они склонны видеть в нем помеху для способности читателя заниматься тем, что, по их мнению, составляет самый важный элемент романа; им как будто и в голову не приходило, что сюжет, самая фабула - это спасательная веревка, которую автор бросает читателю, чтобы удерживать его интерес. Они считают, что рассказывать историю ради нее самой - это второстепенный вид литературы. Сие мне кажется странным, потому что желание слушать истории коренится в человеке так же глубоко, как чувство собственности. С самых давних исторических времен люди собирались у костров или сходились кучками на рыночной площади, чтобы послушать, как что-то рассказывают. Что желание это не ослабело и сейчас, видно из поразительной популярности детективов в наше время. Но остается фактом, что назвать писателя всего лишь рассказчиком историй - значит отмахнуться от него с презрением. Я рискую утверждать, что таких созданий вовсе нет на свете. Событиями, какие он выбирает, характерами, какие вводит, и своим отношением к ним автор предлагает нам свою критику жизни. Она может быть не очень оригинальной и не очень глубокой, но она налицо; и следовательно, хотя писатель, может быть, и не знает этого, он - моралист, пусть и весьма скромный. Но мораль, в отличие от математики, не точная наука. Мораль не может быть нерушимой, ибо занимается поведением людей, а люди, как мы знаем, тщеславны, переменчивы и не уверены в себе.
Мы живем в беспокойном мире, и дело писателя несомненно в том, чтобы им заниматься. Будущее темно. Наша свобода под угрозой. Нас раздирают тревоги, страхи, разочарования. Ценности, так долго остававшиеся непреложными, теперь кажутся сомнительными. Но это - серьезные вопросы, и от писателя не ускользнуло, что читатели могут найти роман, посвященный им, немного тягостным. В наше время изобретением противозачаточных средств уже обесценена высокая ценность, некогда придававшаяся целомудрию. Писатели не преминули заметить разницу, которую это внесло в отношения между полами, и поэтому они, едва почувствовав, что для поддержания слабеющего интереса читателя нужно что-то предпринять, заставляют своих персонажей совокупляться. Я не уверен, что это - правильный путь. О половых отношениях лорд Честерфилд сказал, что удовольствие это быстротечное, поза нелепая, а расход окаянный. Если бы он дожил до наших дней и читал нашу литературу, он мог бы добавить, что этому акту присуще однообразие, почему и печатные отчеты о нем чрезвычайно скучны.
В наше время наблюдается тенденция придавать характеристике больше значения, чем фабуле, и, конечно, характеристика - это очень важно. Ведь если вы не познакомились с персонажами романа близко и, значит, не можете им сочувствовать, вас едва ли заинтересует, что с ними происходит. Но сосредоточиться на характерах, а не на том, что с ними происходит, - это значит тоже написать роман, каких немало. Чисто фабульные романы, в которых характеристики небрежны или банальны, имеют такое же право на существование, как и другие. В самом деле, так написаны некоторые очень хорошие романы, например «Жиль Блаз», или «Граф Монте-Кристо». С Шехеразады живо сняли бы голову, если бы она задерживалась на характеристиках своих персонажей, а не на приключениях, которые с ними случались.
В следующих главах я каждый раз останавливался на жизни и характере автора, о котором пишу. Я делал это отчасти для своего удовольствия, но отчасти и ради читателя: если знаешь, что за человек был твой автор, это помогает понять и оценить его произведения. Когда мы знаем кое-что о Флобере, мы убеждаемся, что этим объясняется много такого, что сбивало нас с толку в «Госпоже Бовари»; а узнавание того немногого, что известно об Эмилии Бронте, прибавляет щемящей прелести ее странной и удивительной книге. Сам я, как романист, писал эти очерки с моей собственной точки зрения. Тут тоже есть опасность: писатель склонен одобрять то, что делает сам, и судить о чужих произведениях будет по тому, насколько близки они его практике. Чтобы полностью отдать должное работам, которым он лично не сочувствует, ему нужна бесстрастная честность, широта взглядов, которой лишь редко наделены члены нашего легковозбудимого племени. А с другой стороны, критик, который сам не творит, будет мало знать о технике романа, и поэтому в его критике будут либо его личные впечатления, которые вполне могут оказаться не самыми ценными, либо (если он, как Десмонд Мак-Карти, не только литератор, но и бывалый человек) он выскажет суждение, основанное на твердых правилах, которым предлагается следовать, чтобы заслужить его одобрение. Вот и получается сапожник, который шьет обувь только двух размеров, а если ни тот ни другой не по ноге - можете бегать босиком, ему-то все едино.
Обычно выделяют познавательную, воспитательную, компенсаторную и коммуникативную функции искусства.Искусство наряду с наукой прежде всего выступает одним из средств самопознания общества. Через художественную модель мира, через «вторую реальность» достигается более глубокое познание подлинной природной и социальной реальности.
Причем идеальный мир искусства, имеющий целью познание человеческой реальности, создается с помощью особых «строительных конструкций» — поэтического слова, мелодии, ритма, рисунка, пластики человеческого тела и других эстетических средств, которые оказываются нередко более эффективными инструментами познания действительности, нежели понятия, суждения и теории, применяемые наукой. Высокая информативность искусства связана с тем, что его формы несут людям знания в легко доступном виде, в игровой форме.
Но если для науки познание мира — главная функция, то для искусства эта задача вторична. Его основная функция — эстетическое воспитание. Искусство призвано не столько обучать человека, сколько возвышать, облагораживать, просветлять душу, пробуждать в нем добрые чувства. Главная цель искусства состоит в тот, чтобы, создав тот или иной идеал, образец совершенства, сформулировать тем самым духовные предпосылки для практического приобщения людей к этому идеалу в их обычной, повседневной деятельности.
Вместе с тем искусство решает и более простые, приземленные задачи. Их выполняет развлекательная, или компенсаторная функция. Ее необходимость связана с тем, что окружающая нас реальная жизнь достаточно сурова, нередко монотонна, скучна. Как сказал поэт, «для веселия планета наша мало оборудована».
Искусство как раз и призвано, развлекая людей с помощью книг, оперетт, кинокомедий, телесериалов, помочь им преодолеть эту суровость и скуку жизни. Конечно, искусство не может заменить жизнь, но оно может дополнить ее, поднять интерес к ней.
И наконец, искусство выполняет и коммуникативную функцию, способствуя самовыражению в процессе художественной деятельности не только творцов художественных ценностей, профессионалов искусства, но и обычных людей — потребителей произведений искусства.
Именно эти задачи и функции, если говорить кратко, свидетельствуют о высоком предназначении искусства, объясняют причины его сохранения и выживания даже в кризисные периоды общественного развития.
|
|
Очень часто, обратившись к какому-то произведению искусства, мы невольно задаёмся вопросом: для чего? Для чего написана эта книга? Что хотел сказать данной картиной художник? Почему так сильно затронуло нас именно это музыкальное произведение?
С какой целью вообще создаётся произведение искусства? Известно, что никакой другой вид животных, кроме Homo sapiens, не может быть творцом искусства. Ведь искусство выходит за пределы просто полезного, оно удовлетворяет иные, высшие потребности человека.
Конечно же, не существует какой-то одной причины для создания различных произведений искусства – причин много, как много и толкований.
По цели создания произведения искусства можно разделить на мотивированные и немотивированные.
Немотивированные цели
Часто можно услышать: «Душа поёт!», «Слова сами рвутся наружу!» и подобные высказывания. Что это означает?
Это значит, что у человека возникла потребность выразить себя, свои чувства и мысли
. Способов выражения существует множество. Видели ли вы когда-нибудь надписи на дереве (скамейке, стене) примерно такого содержания: «Здесь был Ваня» или «Серёжа+Таня»? Конечно, видели! Человеку так хотелось выразить свои чувства! Можно, конечно, эти же чувства выразить и по-другому, например, так:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты...
Но... Кстати, именно поэтому приобщать к искусству детей следует с очень раннего возраста, чтобы способы самовыражения у них впоследствии были более разнообразными.
К счастью, есть люди с богатым воображением и глубоким внутренним миром, которые могут выразить свои чувства и мысли так, что они увлекут других людей, и не только увлекут, но и заставят иногда пересмотреть собственный внутренний мир и свои установки. Создать такие произведения искусства могут люди, в душе которых инстинктивно присутствует гармония, чувство ритма, что сродни природе. А вот Альберт Эйнштейн считал, что целью искусства является стремление к загадочности
, способность ощутить свою связь со Вселенной: «Самое прекрасное, что мы можем испытать в жизни – это загадочность. Она является источником всякого настоящего искусства или науки». Что ж, с этим тоже невозможно не согласиться.
Леонардо да Винчи "Мона Лиза" ("Джоконда")
И примером тому является "Мона Лиза" («Джоконда») Леонардо да Винчи, загадочную улыбку которой не могут разгадать до сих пор. «Скоро уж четыре столетия, как Мона Лиза лишает здравого рассудка всех, кто, вдоволь насмотревшись, начинает толковать о ней», - с долей горькой иронии сказал об этом в конце XIX в. Грюйе.
Воображение , свойственное человеку, также является немотивированной функцией искусства. Что это означает? Не всегда можно выразить словами то, что чувствуешь. Об этом хорошо сказал русский поэт Ф. Тютчев:
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изречённая есть ложь.
(Ф.И. Тютчев «Silentium!»)
Есть и ещё одна функция у искусства, которая является одновременно и его целью: возможность обратиться к целому миру . Ведь то, что создано (музыка, скульптура, стихи и др.) отдаётся людям.
Мотивированные цели
Здесь всё понятно: произведение создаётся с заранее заданной целью. Цель может быть разной, например, обратить внимание на какое-то явление в обществе . Именно с этой целью создавался роман Л.Н. Толстого «Воскресение».
Л.Н. Толстой
Иногда художник создаёт своё произведение в качестве
иллюстрации к произведению другого автора . И если у него это получается очень хорошо, то возникает новое, уникальное произведение другого вида искусства. Примером являются музыкальные иллюстрации Г. В. Свиридова к повести А.С. Пушкина «Метель».
Г.В. Свиридов
Произведения искусства могут создаваться и для развлечения
: например, мультфильмы. Хотя, конечно, хороший мультфильм не просто развлекает, но обязательно доносит до зрителей какие-то полезные эмоции или мысли.
В начале XX в. создавалось много необычных произведений, которые получили название авангардного искусства . В нём выделяют несколько направлений (дадаизм , сюрреализм , конструктивизм и др.), о которых более подробно мы поговорим в дальнейшем. Так вот целью авангардного искусства было провоцирование политических перемен
, это искусство напористое, бескомпромиссное. Вспомните стихи В. Маяковского.
Оказывается, целью искусства может быть даже оздоровление человека
. Во всяком случае, так считают психотерапевты, использующие музыку для релаксации, цвет и краски – для воздействия на психическое состояние личности. Ведь недаром же говорят, что словом можно убить, но можно и спасти.
Есть слова – словно раны, слова – словно суд,-
С ними в плен не сдаются и в плен не берут.
Словом можно убить, словом можно спасти,
Словом можно полки за собой повести.
Словом можно продать, и предать, и купить,
Слово можно в разящий свинец перелить.
(В. Шефнер «Слова»)
Существует даже искусство для социального протеста – это так называемый стрит-арт, самой известной разновидностью которого является искусство граффити .
Главное в стрит-арте – вовлечь зрителя в диалог и показать свою программу видения мира, мышления. Но здесь надо быть очень внимательным: граффити могут быть незаконны и представлять собой форму вандализма, если без разрешения наносятся на автобусы, поезда, стены домов, мосты и другие заметные места.
И, наконец, реклама
. Можно ли считать её искусством? В какой-то степени да, потому что она хотя и создаётся с целью продвижения коммерческого продукта путем создания положительного к нему отношения, но может быть выполнена на высоком художественном уровне.
Все названные нами функции искусства могут существовать (и существуют) во взаимодействии, т.е. можно, например, развлекать и одновременно что-то скрытно рекламировать.
Следует отметить, что, к сожалению, одной из характерных черт искусства эпохи постмодерна (после 1970-х годов) является рост утилитарности, нацеленность на коммерциализацию, а немотивированное искусство становится уделом избранных. Почему «к сожалению»? Попытайтесь сами ответить на этот вопрос.
Кстати, поговорим об искусстве для избранных. Сейчас это выражение несколько изменило своё значение. Раньше «избранными» считались люди высшего класса, богатые, способные покупать красивые и порой бесполезные вещи, склонные к роскоши. Именно для таких людей строили Версальский дворец или Эрмитаж в Петербурге, с их обширными коллекциями, собранными богатейшими монархами Европы. Такие коллекции могут позволить себе только очень богатые люди, правительства или организации. Но, к чести многих из таких людей, собранные ими коллекции они передавали затем государству.
И. Крамской "Портрет П.М. Третьякова"
Здесь мы не можем не вспомнить русского купца
Павла Михайловича Третьякова , основателя Государственной Третьяковской галереи, или президента региональной сети железных дорог Джона Тейлора Джонстона , чья персональная коллекция произведений искусства составила основу коллекции Музея Метрополитен (Нью-Йорк). В то время художники стремились к тому, чтобы доступ к произведениям искусства был открыт для всех: для людей любого социального статуса и для детей. Сейчас это стало возможным, но именно сейчас массы не очень стали нуждаться в искусстве или нуждаются только в утилитарном искусстве. «Избранными» в таком случае уже становятся люди, интересующиеся немотивированным искусством, которое удовлетворяет, как мы говорили ранее, высшие потребности человека – потребности души, сердца и ума.Цель искусства – дарить счастье людям
Человека всегда окружало искусство. Это и гениальные музыкальные произведения, и величественные творения скульпторов и архитекторов, и манящие художественные полотна, и это не считая литературы, кино и театра. Все это, так или иначе, относится к искусству, которое дарит не только эстетическое наслаждение, но и напрямую воздействует на внутренние ощущения человека.
Каждый, кто соприкасается с настоящим искусством, начинает искать
Лучшее в себе и в других.
Ему хочется совершенствоваться и одухотворяться, тем самым совершая, лишь благородные и хорошие поступки. В такие моменты в организме начинают происходить химические процессы, которые и влекут за собой появившееся чувство счастья. Человек начинает получать удовлетворение от тех изменений, которые происходят с ним посредством искусства, воздействующего на него. Ведь даже наука доказывает, что красивая живопись, приятная мелодия, совершенная скульптура положительно влияют на психику людей. О чем также свидетельствуют многие факты истории, когда именно искусство формировало в человеке настоящую систему духовных и нравственных ценностей.
А это не могло не влиять и на течение его жизни, которое становилось более легким и радостным. Человек учился видеть счастье сначала в искусстве, а потом и во всем другом. Не связывая появление этого чувства с какими-то материальными благами.
Последним аргументом, доказывающим то, что целью искусства является счастье обретаемое людьми, является миссия самих творцов. Они создают свои произведения искусства не для себя, а для всех остальных. И единственное, что они хотят вложить в созданное творение – это радость и счастье, которые их работа принесет людям. И они отлично справляются с такой задачей. Ведь когда человек смотрит на что-то очень красивое, или до его слуха доносится что-то приятное, в организме начинает подниматься уровень эндорфинов, что и делает людей счастливее.
